А после решительно подымаюсь и иду туда, куда и собирался — к цветочному магазинчику на углу.
На автомате беру огромный букет розовых лилий, — единственные цветы, которые я когда-либо покупал. Естественно, для нее, все только для нее одной, — и вовсе не затем, чтобы ухаживать, нет, мы тогда уже были вместе! Причем так, что мне казалось, будто намертво впечатались — и телами и всеми чувствами, каждым вздохом, — казалось, навсегда, и уже — не разъединить…
Ее любимый запах, ее любымые цветы, как и латте с корицей и круассаны с вишней — еще горячий, с хрустящей корочкой — ее любимый завтрак. За всем этим я каждое утро спускался из нашего номера в маленький магазинчик на одной из извилистых улочек на побережья. Просто ради того, чтобы сделать ей приятно. Старался успеть до того, как она проснется, воруя у самого себя те сладкие минуты, когда мог любоваться ею, спящей. Ради того, чтобы разбудить ее любимыми ароматами, гладя чувствительную, горячую со сна кожу лепестками.
До сих пор ощущаю ее кожу под ладонями.
До сих пор так и вижу, как она вдыхает этот будоражащий аромат, чуть морщит носик, еще не проснувшись, а после — резко распахивает глаза, в которых горит восхищение, удивление, и, — чистое, неподдельное счастье! Да мне самому этот запах давно уже снится!
Блядь, Мира, — что же ты с нами сделала? И, — главное, — почему? Зачем?
Сказала бы мне еще тогда все бы в глаза, объяснилась бы!
Я бы, блядь, — пережил! Пусть тяжело, пусть непросто и не сразу бы принял, — но знал бы, что все кончено, что я оказался тебе не нужен, — ну, или увлеклась, а после поняла, что все прошло! Так нет же, — эта дурацкая записка, эти идиотские буквы о том, что я был лучшим в твоей жизни, — именно они превратили меня в сумасшедшее привидение, которое просто шатается по жизни, но не живет. И вперед идти не может, потому что не оторвать своего сердца от наших ночей, нашего Побережья, от тебя… И слов этих блядских!
Потому что не поставила ты этой запиской точку, Мира! Нет, не поставила. Только загадку и щемящую боль с обреченной на страдание надеждой.
Поворачиваю в соседний магазин, чуть поколебавшись между коньяком и шампанском, останавливаюсь все-таки на последнем. Выбираю самую огромную коробку конфет, и, попросив упаковать, выхожу на улицу.
Со вздохом представляю себе, как сейчас буду проходить через шеренгу щебечущих дурочек, придумавших себе, что вот так запросто можно завязать отношения с тем, кто нравится.
Не понимают они — все это их призывное хлопанье ресницами, облизывание губ и подкатывание юбок, чтобы чуть ли не трусики было видно — ни хрена ни на что не влияют.
Миру я увидел впервые без всего этого — тихо сидящую в углу кафешки на Побережье, не накрашенную, без уложенных волос, запухшую от слез, — а все равно сердце пропустило удар и даже остановилось, при первом же взгляде.
И просыпаясь рядом с ней — растрепанной, даже с поплывшим макияжем, который с вечера не стерла, с припухшими ото сна и от того, что сон был очень, очень недолгим и недостаточным, веками, — любил ее еще сильнее, каждый раз понимая, что заново, с новой силой, с новой волной какой-то огромной, десятибалльной, это чувство на меня накатывает, — хотя казалось, что сильнее уже — невозможно!
Разве сердцу интересны все эти открытые упругие полушария груди и открытые ноги? Блядь, — да я бы Миру любил даже если бы она на себя нацепила пыльный и грязный мешок! И даже тогда, наверное, только впервые увидев, был бы готов тащиться за ней хоть на край света!
Закуриваю, заранее настраиваясь на то, как буду сейчас проходить через всю эту толпу, окидывая дворик универа усталым взглядом. Пусть многие и мечтают о том, чтобы девчонки от них с ума сходили и чтоб отбоя не было — но, когда это все получаешь, оказывается, что эта сторона славы скорее напрягает.
Глава 7. Мира
Мира.
Вода из фонтанчика совсем не помогает, — чувствую, что лицо горит не хуже, чем если бы снова вернулась на морской берег и начисто обгорела, а ноги подкашиваются, как будто вдобавок ко всему еще и солнечный удар у меня случился! И голова кругом, и все вокруг — как будто рябью подернуто!
И так было тяжело, как будто сердце свое собственное в ту записку завернула и оставила на подушке рядом с его лицом, замирая, слушая его дыхание, дрожащими руками в последний раз пробегаясь по его чуть заросшей щеке, — но даже и представить не могла, что мы с Антоном еще когда-то встретимся!
Не думала, что это будет так больно — снова его увидеть. И, кажется, я к этому не привыкну никогда! Пусть даже и сработал сейчас эффект неожиданности, но…
Но теперь, зная, что он живет тоже, как и я, в столице, понимая, что могу где-нибудь столкнуться с ним — совсем не легче. Даже наоборот — только хуже.
Черт!
Трясу головой, снова и снова брызгая в лицо ледяной водой.
Я же должна была сегодня дооформить документы в деканате!
Но, увидев его, — забыла обо всем на свете и понеслась прочь, как перепуганный заяц!
— Ладно, Мира, — говорю сама себе вслух, чтобы себя дисциплинировать, строгим и уверенным голосом, — обычно мне помогает. — Возьми себя в руки и иди в университет.
Только как же нелегко это сделать, кто бы знал!
Однако, заставляю себя все-таки подняться, с ужасом глядя на свои, трясущиеся, как у наркоманки, руки, и на ватных ногах прямо-таки ползу к университету, — вот как на заклание, ей-Богу! Потому что точно знаю, — не смогу! Просто не выдержу, если столкнусь с ним, если загляну в его сумасшедшие темно-карие глаза! Тогда будет еще больнее, еще ужаснее, — тогда я просто умру, потому что мое сердце вылетит окончательно!
Заставляю себя переключиться — на что угодно, — лишь бы вытряхнуть из головы это лицо, эти его глаза — чуть прищуренные, когда затягивается и выпускает дым, видение его рук, — длинных и одновременно сильных пальцев, которыми так любила любоваться, которые умели быть такими нежными и настойчивыми одновременно. Думаю о чем угодно, — вслушиваюсь в щебетание птиц, вспоминаю расписание пар за завтра, фамилии и имена новых одногруппников в новом университете, внешность преподавателей.
И, хоть надежды было мало, — а все-таки действует!
К тому времени, как я дохожу до калитки парка, ноги перестают подкашиваться, а руки дрожать, да и жар изнутри опаляет уже не настолько сильно. И сам Антон… Начинает казаться просто видением.
Может, — и правда, не было его там?
Может, — мне просто показалось?
А ведь так оно и могло быть! — понимаю, уже шагая с облегченным воодушевлением.
Черт, — сколько ведь раз он мне мерещился, особенно, поначалу?
Виделся в толпе, когда мне казалось, что я заметила знакомую, до слез родную, походку? Да даже голос его мерещился! Иногда так и застывала, особенно в метро или в маршрутках, — мне казалось, что даже из радио, что слушает водитель, слышится его голос!
