Первой загранкомандировкой Ивана Кузнецова стал Париж. Город ошеломил его с первой минуты. Иван бродил по бульварам, не убирая в кофр фотокамеру, и снимал, снимал, снимал… В итоге собкор Кузнецов едва не пропустил встречу в редакции газеты «Юманитэ».
В кабинете главного редактора его ждал невысокий француз с усталым лицом. Темный костюм и белая рубашка с галстуком выдавали в нем партийного функционера.
«Этот буржуазный коммунист как пить дать неплохо посидел вчера в кафе где-нибудь на бульваре Капуцинок. А что им? На наши ведь денежки гуляют», – подумал Кузнецов. Он вынул из «дипломата» пластиковый пакет с пачками долларов и передал его собеседнику, секретарю ЦК компартии Франции. Тот расписался в ведомости, которую Иван достал из того же чемоданчика, и предложил вместе поужинать в центре города.
«Не так уж и трудно выполнять эти «деликатные поручения» партии, – подумал фотограф, – а учитывая ужин в центре Парижа, даже приятно».
Это было пятнадцать лет назад, теперь же Ивану Петровичу предстояло выполнить «деликатное поручение» на другом конце земного шара. Наступила другая эпоха, прежние правила в новой России не действовали, а хорошо налаженные связи распадались на глазах.
Мексиканская столица оглушила Кузнецова жарой, городским шумом, автомобильными выхлопами и пестрой веселой толпой. Кузнецова всегда поражали страны латинской Америки. Жители этих государств вечно пели и плясали, хотя порой в их карманах не было ни гроша, желудок был пустым, а жилье убогим.
Валерий Мендос встретил Ивана отнюдь не так радушно, как француз из воспоминаний Кузнецова.
– Наши с тобой «подшефные» совсем обнаглели. – сказал он, – каждый месяц еще и еще бабла требуют. Видно, пронюхали, что нашему «Цекакапээсэсу» пришел кирдык. Значит, их, проплаченному нашей родной партией, веселью тоже скоро пипец. Уж про что- про что, а про доллары наши развеселые друзья прекрасно все понимают и в курсах валют отлично ориентируются. Не будет денег – значит, не будет ни зарплаты их местным функционерам, ни фестивалей коммунистической прессы, денежки с которых можно попилить. Эти идеологические мероприятия у них почему-то каждый раз плавно перетекают в очередной карнавал. Да, еще не будет учебы их детишек в Европе и их собственных халявных прогулок по летним Москве и Петербурге.
– Это ясно, – перебил его Кузнецов, – какие твои предложения?
– Какие? Не отдавать им эти деньги, вот что! Фигу с маслом этим халявщикам в сомбреро, а не бабло из «совка»!
– Мысль, товарищ Мендос, весьма здравая. Кое-кто на Лубянке мне уже об этом говорил и, более того, обещал нам «крышу. Я раздобыл реквизиты офшора, куда можно спокойно перевести наши с тобой денежки, конечно, за вычетом комиссионных для московских чекистов. Надеюсь, ты знаешь здесь, в южном полушарии, какой-нибудь надежный банк?
– Банк-то я знаю, но не это сейчас главное. Что я местным халявщикам скажу? Они-то уже карманы оттопырили. Ждут тебя с баблом, словно второе пришествие Христа. Если не дождутся, начнут истерить, буквально в падучей биться и в ЦК названивать… Сам понимаешь, народ здесь южный, темпераментный. К тому же прочно подсевший на халяву из совка.
– Товарищ Мендос, к вам сюда, как я погляжу, новости с опозданием доходят. Нет уже никакого ЦК. Колосс, возведенный, казалось, на века, рухнул в три дня. Да что там ЦК! Госплана, Госснаба и прочих прежних «столпов» государственной экономики тоже нет. В общем, звонить твоим разгневанным кабальеро уже некуда и некому.
– Как это «нет ЦК»?
– А вот так! Все сбежали, как крысы с корабля, говорят, три дня уничтожали бумаги. А те, что не успели, на дачах пожгли. Если мы сейчас же не направим наши денежки в офшор, будет слишком поздно. Пойми, Мендос, и ты, и я уже без пяти минут пенсионеры. В стране наступило время хищных волков. Если мы о собственном будущем не позаботимся, никто за нас это не сделает.
Мендос долго и молча курил. Затем потушил сигарету, выключил кондиционер и сказал:
– Собирайся, Ваня. Едем вначале в банк, затем в кассу «Аэрофлота», а потом ты сразу же вылетаешь в Москву. Я пока постараюсь заболтать и запутать моих кабальеро: типа ты внезапно поменял билет, оттуда улетел, сюда не прилетел, то да се… У них сейчас очередной карнавал, поют и танцуют, накурившись «травки». В общем, пару дней у меня в запасе есть. За это время я закрою корпункт, жена соберет вещички, закупим кое-что для дома – и только нас здесь и видели. Перекантуемся, пока страсти улягутся, на каком-нибудь недорогом курорте, а через пару месяцев вернемся на Родину.
Шуры-муры на Охотном ряду,
наши дни
Федор вошел в здание на Охотном ряду не без робости. Он знал, что это все «не его» – строгие костюмы, однотонные рубашки, тонкие намеки, сложные интриги и жесткая субординация. Однако для работы парламентским корреспондентом Круглову пришлось во все это облачиться, поскольку руководство Думы время от времени выпускало строгие циркуляры с требованием к внешнему виду журналистов, а главный редактор доводил их до сведения парламентских корреспондентов с изрядным добавлением нецензурной лексики. Главное, Феде пришлось скрыть под длинными рукавами его гордость – татушки с портретами Салтыкова-Щедрина и Че Гевары, на которые было потрачено немало трудовых рублей.
Чутье подсказывало журналисту Круглову: с наскоку ничего узнать не удастся. Не врываться же, в самом деле, в кабинет к высокому чиновнику с вопросом:
– Не кажется ли вам, уважаемый глава комитета, что депутат Петр Иванович Кузнецов умер не своей смертью?
Чиновники с депутатскими мандатами после подобных вопросов сразу же выставляют журналиста за дверь. Нет, надо действовать тоньше. Понять бы только – как?
Лицо пробегавшей мимо девушки показалось Федору знакомым. Правду сказать, вначале он скользнул взглядом по стройной фигурке в обтягивающем черном платье со смелым разрезом и лишь потом оглянулся вслед, мучительно стараясь вспомнить, где он ее видел. Девушка тоже оглянулась и притормозила. Ну прямо как в песне: «я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она…», ну и так далее. Девушка остановилась, вгляделась в лицо Федора и радостно вскрикнула:
– Ой, Федька! Это же я, Лариса Кошкина! Вот так встреча! Сто лет не виделись! Помнишь, как мы целовались на выпускном?
– Ну, конечно, помню, – соврал Федор, с трудом припоминая голенастую дылду из параллельного класса. Дылда затащила его на второй этаж, где в этот час никого не было и царил заманчивый полумрак. Они тогда здорово накачались портвейном на школьном дворе. Администрация строго-настрого запретила алкоголь на выпускном банкете, и в распитии портвейна была какая-то волнующая взрослая тайная радость. В тот вечер всем мучительно хотелось взрослых поступков и развлечений. Они с Лариской неловко, по-щенячьи, пообнимались в конце полутемного коридора, разок поцеловались «по-взрослому» и вскоре, раскрасневшись, вернулись в зал, где вовсю грохотал «медляк». До утра Федя и Лариска танцевали только вдвоем, ловя на себе любопытные взгляды всех трех параллельных классов. Казалось, танец будет длиться вечно, а эта смелая девчонка всегда будет прижиматься к нему маленькой грудью, толкать его в танце острыми коленками, говорить волнующим низким голосом и таять, таять в его руках, как мороженое, которое в шестом классе он забыл в кармане школьной формы.
