В такую жару в Славии и уж тем более в Степи никто не носит чулок. На женщине было самое тонкое ее платье и небольшие батистовые панталоны, наспех купленные в приграничной лавке. Под муслиновым подолом, задранным для удобства, были не только голые коленки, но и обнаженные бедра, куда, не отрываясь от шелковистой женской кожи, скользила сейчас мужская ладонь.
Милослава уже давно забыла, что она женщина. Что ни говори, а разница с супругом в двадцать лет давала о себе знать. Шестидясетилетний Максимилиан, хоть и оставался по-прежнему породисто-красив, давно уже приходил в ее комнату вечером просто поболтать. Милослава любила мужа, обожала, боготворила, не представляла своей жизни без него. Она сидела у его ног, склоняла голову на его колени, целовала руки - по-другому любить она просто не умела. В их паре она всегда была меньшей, хотя порой ей говорили, что лорд Оберлинг порабощен своей красавицей-женой. Она безмерно уважала супруга, восхищалась его силой, острым умом и справедливостью, была благодарна за доброту и заботу. Ей казалось, лучше жизни и представить нельзя.
Но сейчас весь ее мир разбивался вдребезги об этот горящий взгляд черных глаз и дрожащую мужскую ладонь на бедре. Максимилиан любил ее. Но вот так не смотрел ни разу.
Ей пришлось встряхнуться, чтобы вспомнить, зачем она действительно приехала сюда. Могла бы - надавала бы себе пощечин.
- Я приехала за Викторией, - твердо сказала она.
Говорить надменным холодным тоном и ставить на место наглецов одним лишь взглядом она умела всегда.
- Ты приехала ко мне, - глухо сказал Таман. - Одна. В мой дом.
И она не могла не ответить, ведь это было правдой. Она вообще никогда не могла ему врать.
- Да.
Хан протянул руки, сдергивая ее с седла, поставил на ноги (которые отчего-то подкосились) и сделал длинный шаг назад.
- Добро пожаловать в мой стан, леди Оберлинг, - сухо сказал он.
И Милослава поняла, что всё она придумала. Никто не закинет ее на плечо и не поволочет в шатер. Никто не прервет ее возмущенные крики поцелуем. Это было хорошо, хоть и несколько разочаровывало. Зато она вдруг разом успокоилась и даже смогла улыбнуться.
- Моя дочь... - начала она.
- Теперь и моя дочь тоже, - продолжил степняк. - Я поженил их с Аязом. Не кричи, он ничего ей не сделал, не принудил, не обидел. Я бы с радостью вернул ее Тэлке, но как можно поступить так со своим ребенком? Я видел в нем себя. Он жить без нее не смог бы.
- Ты же смог, - возразила уязвленная женщина.
- Смог? Жить? - в голосе Тамана слышалась горечь. - Ну если это жизнь - каждый день вспоминать тебя... то да, пожалуй, смог. Аяз не такой как я. Он не голодал в детстве. Он не знал холода, от которого трескаютсякамни. Он не дрался за последнюю корку хлеба с псами и с собственными братьями. Я могу жить без еды, без воды, без шатра и даже без сердца. Не хотелось бы, чтобы мои дети научились этому.
- Не заговаривай мне зубы, - резко прервала поток откровений Милослава. - Где моя дочь?
- Ты никогда не щадила меня, - ухмыльнулся Таман. - И это правильно. Я не хочу жалости. Нет здесь Виктории. Она в Ур-Тааре.
- Твою мать! - остановилась леди Оберлинг. - Тогда мне нужно в Ур-Таар.
- Непременно, - кивнул мужчина. - Завтра поедешь. Сегодня ты моя гостья.
- Я хочу сегодня, - упрямо ответила женщина.
- Сегодня хотеть буду я, - неожиданно и твердо ответил степной хан. - Я хозяин, ты гостья. Вот о чем ты сейчас подумала?
Щеки у Милославы залила краска. О чем она подумала - было совершенно ясно. А Таман вдруг расхохотался как мальчишка. Он вообще будто помолодел лет на десять.
- А где все? - внезапно заметила она. - Женщин нет.
- Нет, - согласился хан. - Забой скота. Здесь только мужчины. Мы теперь живем в шатрах с весны до середины лета. Затем женщины моего рода возвращаются в город. А мужчины готовятся к большой ярмарке. На Хумар-дане я договорился о продажах мяса и шкур. Скот проверяют, сортируют. Часть погонят в Славию, часть оставят на зиму, но в основном - под нож. Будем солить, вялить, коптить. Потом уборка зерна. Хлопок уже собрали. Потом виноград. Да ты и сама знаешь, как много работы на исходе лета.
- Сколько раз сеете зерно? - полюбопытствовала Милослава.
- Один. Я пробовал два - не успевает вызревать.
- А если озимые?
- Что значит "озимые"? - не понял хан.
- Зерно можно сеять осенью за три-четыре седмицы до первого снега. Так делают в Пригорьях. У нас холодно, мало солнца и короткое лето. Пшеница зимует под снегом и уже весной начинает расти. Такая успевает у нас вызревать, правда, не колосится, остается низкой. Но урожайность хорошая. У тебя здесь вообще к маю можно убирать будет. Можно спокойно посеять яровое зерно - вот и второй урожай.
- Это какой-то особый сорт? - заинтересовался хан. - Морозостойкий?
- Да, - кивнула женщина. - И рожь еще так сеют, и овес можно, но он более нежный. А рожь даже лучше стоит, чем пшеница. Но, конечно, нужен снег. - На то у меня есть маги, - кивнул Таман. - Мне нужно такое зерно. Где его купить? Я успею засеять в этом году, времени полно. Дай мне рекомендации торговцев.
- Я напишу тебе письмо и сама куплю зерно и рожь. Я ведь только на Викторию взгляну и домой. Меня сыновья ждут.
- И муж, - остро взглянул на нее Таман.
- И муж, - согласилась Милослава.
- Не жалеешь? - неожиданно спросил степняк.
- У меня не было выбора.
- Ты могла бы вернуться. Он бы отпустил.
- Куда? Второй женой в твой шатер? - с горечью спросила женщина. - Или потребовать выгнать Наймирэ - которая жила одним тобой?
- Да. Я бы выбрал тебя. Я всегда выбираю тебя.
- А я выбрала Макса, - твердо сказала леди Оберлинг. - Он прекрасный супруг. Ты бы никогда не стал таким.
Таман только неопределенно пожал плечами. Стал бы. Он бы кем угодно стал ради нее. У него и сейчас голова кружилась от ее запаха, от ее присутствия, от одной только мысли, что она тут, рядом - живая, настоящая. И не нужно даже прикасаться к ней, чтобы ощутить острое счастье, раздирающее грудь на части.
Рядом с ней он больше не был ханом - невозмутимым и твердым отцом этих земель и полудикого народа. Он снова ощущал себя двадцатилетним и оттого неожиданно завидовал сыну, который оказался хитрее, наглее и удачливее.
---
Таман и сам не знал, что настолько любит его - этого избалованного гордого мальчишку, в котором он узнавал свое продолжение. И если Аязу была нужна Виктория - хан сделает всё, чтобы ему помочь. Даже пойдет против своей шабаки. Особенно сейчас, когда мальчик едва живой от терзающего его чувства вины.
Когда сын пришел к нему с мертвыми глазами и спросил, как отец сумел выжить без своей женщины, Таман не на шутку перепугался. Что такого натворил Аяз, чтобы задавать подобные вопросы?
