Донья Кармела не применяла своего фирменного приёма пустопорожней болтливости лишь в отношении своего мужа и ещё одного уважаемого в городе человека. Более того, она доверяла этому уважаемому человеку многие тайны своей души. На свою беду, а может, и во спасение, им оказался падре Мануэль, по всеобщему мнению, проявлявший в отношении доньи Кармелы чудеса терпения и кротости и достойный причисления к лику святых за те неимоверные мучения, которые он, без сомнения, испытывал во время общения с ней.
На самом деле терпение падре имело вполне конкретные причины, и дело тут было не в том, что донья Кармела была первой прихожанкой, пришедшей к нему с исповедью, когда падре заступил на должность местного священника. Болтливость прокуроровой супруги была падре Мануэлю на руку, потому что давала возможность отвлекаться от изнурительных диалогов со своим внутренним голосом и вольно или невольно служила чем-то вроде лекарства для его измученной души. Но в городе о душевных терзаниях падре ничего не знали, зато знали о способностях доньи Кармелы кого угодно довести до белого каления, поэтому проявляемое падре Мануэлем терпение воспринималось горожанами самым ожидаемым образом – как верх благочестия и христианской добродетели.
«Воистину он святой, наш падре», – говорили местные кумушки, наблюдая, как донья Кармела вышагивает к церкви через гулкое пространство площади.
Это было почти правдой. Донью Кармелиту мог выдержать только святой, поэтому Мигель Фернандес сильно рисковал, когда справлялся о её здоровье.
Он стоял и слушал о том, что чувствует себя донья Кармела, слава Пресвятой Деве, неплохо, но хотелось бы лучше, если это вообще возможно там, где даже нет священника, ведь падре Мануэль болен, – как, вы разве не слышали об этом, боже мой, это становится невозможным, что за напасть – болезнь, и что это за болезнь, если он не обращается к врачам, а уверяет, что они не помогут, поскольку это болезнь души, хотя я впервые слышу, чтобы болезнью души болели такие люди, как падре, ведь…
Тут донья Кармела была вынуждена прерваться, поскольку обнаружила, что её собеседник беспрестанно озирается, как человек, который что-то или кого-то потерял. Она прикусила в напряжении нижнюю губу и, заглядывая Мигелю в лицо, придвинулась поближе и продолжила говорить, но Мигель телодвижений доньи Кармелы даже не заметил.
Вокруг сновали люди, звучал неумолчный говор, звенела музыка, слышался дробный топот чьих-то отплясывающих ног, но во всём этом хаосе Мигель перестал улавливать нечто очень важное для него. Он сосредоточился, чтобы понять причину возникшего дискомфорта.
Ну конечно.
Он потерял из виду Тересу.
А значит, и его.
Раздражённо швырнув под ноги недоеденный початок жареной кукурузы, Мигель растворился в толпе. Донья Кармела ещё какое-то время стояла в ожидании, что он вернётся и дослушает жалобу на так некстати заболевшего священника, а когда поняла, что продолжения разговора не будет, то с возгласом: «Не люди, а бездушные животные!» – решительно растолкала руками подвыпивших крестьян и пошла искать очередную жертву.
Панчито остался там, где стоял.
– Опекун, как же, – тихо бормотал он, глядя вслед удаляющемуся Мигелю и сглатывая набегавшие слезы.
Весь день Роберто Ньето находился неподалёку от трибуны для основных гостей, благосклонно принимал приветствия от подбегавших выразить своё почтение льстецов и ждал Мигеля Фернандеса, чтобы перекинуться с ним парой слов по одному не сильно срочному делу.
Мигель появился, когда праздник уже шёл к концу.
– К тебе одно дельце, Робиньо, – перекрикивая шум и забыв поздороваться, сказал он. – Отойдём в сторонку, брат, очень прошу.
Ньето ничем не выдал своего удивления по поводу долгого отсутствия и необычной взволнованности Мигеля.
– Идём там посидим, – сказал он и указал в сторону парковки, где стояла машина с дежурившим в ней полицейским.
Они прошли на парковку и сели в автомобиль. Ньето сел впереди на пассажирское кресло, слегка повернул голову влево, как бы указывая направление, и ожидавший распоряжений шофёр немедленно покинул салон. Мигель шумно сел позади и сразу же заговорил так, как обычно начинают говорить, когда донельзя озабочены серьёзной проблемой, – без вступлений и прочих приличествующих началу беседы фраз.
– Робиньо, только не перебивай меня. А-а, ты и не будешь перебивать, ты же профи, как я забыл, – заговорил он, пыхнув уже порядком раскуренной сигарой.
Ньето уселся вполоборота таким образом, чтобы видеть освещённое уличным фонарём лицо собеседника, и молча дал понять, что ждёт продолжения разговора.
– У меня одна дочь, и больше никого нет, – пустился в объяснения Мигель. – Даже на стороне нет, я узнавал. А ещё у меня есть много денег на счетах, в драгоценностях и в недвижимости, и рано или поздно всё, что я заработал, придётся оставить Консуэло и будущему зятю. И вот тут-то и кроется проблема, Робиньо, о которой я должен с тобой поговорить прямо сейчас, потому что я не могу больше ждать.
Ньето понимающе кивнул. Кивок означал согласие, и Мигель не стал ждать.
– А если у Консуэло не сложится, к примеру, семейная жизнь? Зять окажется придурком? Или либералом и сторонником защиты окружающей среды? Учитывая настроения моей дочери, это более чем реально, Робиньо.
– К чему ты клонишь, дружище? – прервал словесный поток Мигеля Ньето. – И зачем эти вступления между нами, не пойму. Выкладывай, что у тебя за проблема.
И почти не удивился, когда Мигель, не переставая ударять кулаком по спинке переднего сиденья, озвучил своё желание. Он выдержал почти минутную паузу, прежде чем дать ответ.
– Я ни для кого из вас, – Ньето нарисовал в воздухе круг, – не вижу никакой возможности для усыновления малыша гринго по очень простой причине, о которой ты, как ни странно, вовсе не упоминаешь.
Мигель вопросительно поднял брови в знак того, что не понимает, о чём речь.
– Ты, я вижу, забыл, что дон Ласерда – близкий родственник жены Гонсало Гуттьереса? – спросил Ньето.
– Ты полагаешь, что я мог об этом забыть? – возмутился Мигель. – То есть ты, Роберто Ньето, полагаешь, что я, Мигель Фернандес, вдруг стал полным идиотом или что у меня отшибло память? Я сейчас обижусь на тебя, Робиньо. И я не всё сказал, так что потерпи немного, ладно?
– Я слушаю тебя, Мигель, – устало ответил Ньето, отвернулся от него и стал разглядывать тёмный пейзаж, размытые контуры которого виднелись за автомобильным окном.
«Важничаешь, сволочь», – зло подумал Мигель и так и не заговорил, пока Ньето не обернулся и не сказал ему извиняющимся тоном:
– Болит шея от неудобного ракурса. Остеохондроз замучил, понимаешь?
– Я пришлю к тебе отличного массажиста, Робиньо, – сказал Мигель, придав лицу участливое выражение. – Завтра же Панчо доставит его тебе из Сальтильо. Поживёт здесь пару недель, поухаживает за тобой. Сразу начнёшь бегать, как мальчик.
