Поначалу Джанни отвечал Марше и её детям взаимностью, но с годами научился абстрагироваться от неприятных эмоций и во время ставших совсем уже редкими встреч просто игнорировал и ледяное презрение матери и дочери, и равнодушие Теда, и преувеличенно-отстранённую любезность Лиз и Эндрю. К тому же Мелисса нравилась ему. Джанни считал дочь Стива красавицей, и восхищение ею служило для него своего рода катализатором его бесконечного терпения. Она и вправду была очень хороша собой: высокая, даже чуть долговязая, с тёмно-рыжими, пышными от природы волосами, ожидаемо лучистыми золотистыми глазами и тонкой белой кожей. Дочь Стива покоряла с первого взгляда, и Джанни понимал почему.
– Будь Молли поласковее, я бы не устоял, – мог сказать он Стиву, когда пребывал в благодушном настроении.
– Ты в роли моего зятя? Ну-ну, – усмехался в ответ Стив, и нельзя было понять, чего было больше в его усмешке – сарказма или признания гипотетической возможности подобного союза.
Светловолосый крепыш Тед, похожий на своего деда Эндрю чертами лица и общим обликом, был проще сестры как внешне, так и по живости ума и, в отличие от неё, производил впечатление добродушного и одновременно равнодушного ко всему человека. Джанни всегда облегчённо вздыхал про себя, когда во время очередного визита поначалу сталкивался с ним, а не с Мелиссой или с её матерью. Но даже вроде добродушно-равнодушный ко всему Тед старался поскорее исчезнуть из его поля зрения после взаимных приветствий и ни разу за все годы не перекинулся с ним и парой фраз.
– Когда ты избавишь меня от голгофы приёмов и званых ужинов в семье Дженкинс-Маклинни? – не выдержал Джанни как-то раз, после особенно неудачного визита.
– Когда они полюбят тебя.
– Ты думаешь, подобное возможно?
– Неважно, что я думаю. Важно, что я так хочу.
– Стив…
– Всё. Мы не обсуждаем это.
Из-за неудавшихся отношений с семьёй Стива Джанни было неуютно и в его выстроенном в классическом стиле и набитом антиквариатом особняке. Дом Стива казался ему слишком большим и излишне нарочитым и утомлял своей избыточностью, а в плавно переходившем в лес парке можно было легко заблудиться, и эта типичная для богатых поместий традиция почему-то раздражала Джанни не меньше, а может, даже больше, чем переполненные сокровищами внутренние покои, высокомерная Марша, презрительная Мелисса и равнодушный Тед.
Сам Джанни предпочитал гораздо более скромную жизнь. Но не потому, что стал скорее вынужденно, чем добровольно зарабатывать, когда возглавил агентство, а до этого многие годы просто жил на деньги Стива в небольших квартирках в Ист-Сайде и Гринвич-Виллидже. Джанни в принципе не была нужна та доказательная избыточность, к которой всю жизнь стремился Стив, хотя он ценил тягу друга к комфорту и изысканности и восхищался его сдобренным интеллектом богатством. Возможно, поэтому, когда деньги, от которых он чуть ли не бежал, всё-таки настигли его, он искал дом, в котором Стив предложил ему обосноваться навсегда, долго и нехотя, затем так же долго и тщательно обживал его.
– Немец. Я же говорю – чистый немец, хоть и макаронник, – смеялся Стив над его привычками.
Удалённый от городской суеты дом, который Джанни согласился признать своим постоянным жилищем, был в часе езды от Нью-Йорка, если двигаться в направлении Вудстока. Выстроенное ещё в конце пятидесятых годов двухэтажное здание с гостиной, студией-кухней и тремя спальнями стояло в центре просторной, отвоёванной у леса лужайки в окружении молчаливых елей, громадных старых лиственниц и широких лесных тропинок, по которым можно было гулять сколько угодно в любое время года. Его немного переделали, чтобы внести созвучные новому времени изменения, и с тех пор не стало для Джанни места лучше, чем там, ведь в душе он так и остался искателем высших сфер на загаженных отбросами берегах священного Ганга.
В еде Джанни тоже не стал менять своих привычек. Он по-прежнему отдавал предпочтение европейской, точнее, итальянской кухне – кухне предков, за что ещё в детстве был неоднократно бит доном Паоло.
– Итальянская еда не подходит нам, калифорнийским Альдони, – говорил дон Паоло, пока очередной костолом драл по заднице маленького Джанни. – Итальянская еда открывает доступ к мозгам дурной крови и делает их похожими на ризотто. Ешь местную пищу, сынок, и она приведёт тебя к истине гораздо быстрее розог. И не слушай свою маму, а слушай меня, сынок, так-то вернее будет.
Джанни молча плакал от боли и страха и так и не понял, почему еда может сделать мозги похожими на ризотто. Может, дело вовсе не в ней, а просто мама Франческа вкусно готовит? А потом любит смотреть, как он ест приготовленные ею блюда?
Вкусно готовит на все времена.
Так-то.
Исабель
Инес отравила Тересу вскоре после праздника.
Поначалу она съездила в город, где знакомый провизор ловко положил под пакетик с лечебными леденцами пару упаковок с запрещёнными к свободной продаже таблетками, а вечером, покусывая губы от нетерпения, долго толкла их в ступке в своей спальне, только включила погромче звук в телевизоре, чтобы никто, не приведи Господь, не услышал глухих ударов пестика о каменное днище.
Рецепт яда для Тересы был простой. Надо смешать необходимые ингредиенты, каждый из которых по отдельности не опасен для жизни, но в соединении с извлечённым из потайного уголка и истолчённым в пыль сушёным корнем убивает медленно и наповал.
Через сутки снадобье было готово, и Инес осталось решить сущую безделицу – когда и как отравить ненавистную соперницу?
Она долго думала. Вспоминала детство. Плясал в воспоминаниях огонь в очаге хибары, стоявшей на окраине села, неподалёку от отцовского имения.
Маленькая Инес сидит на корточках возле Исабель. Инес бегает к этой старой женщине за снадобьем от ломоты в ногах, чтобы бабка Анхелика смогла избавить себя и окружающих от бессонных, наполненных стонами ночей. Никаких иных лекарств бабка не признаёт, ложиться в больницу отказывается и верит лишь Исабель. Обезболивания индейским снадобьем хватает на несколько часов, но и этого достаточно, чтобы провести спокойную ночь, ведь боли терзают так, что жить не хочется вовсе.
Когда снадобья нет, старая Анхелика воет всю ночь, как волчица, и, чтобы избежать этого, Инес бегает каждый вечер на окраину села. Исабель выдаёт порцию ровно на ночь. Говорит, что, если увеличить дозу, снадобье перестанет действовать.
Бежать страшно, в руках только фонарь, и, хотя дорогу Инес знает наизусть, в темноте окружающий мир оживает и обретает невероятные очертания.
«Нельзя бояться. Если будешь бояться, не сможешь бегать за снадобьем. Не будет его – не будет спокойной ночи. Нет, бояться нельзя», – шепчет Инес, освещая фонарём пляшущую в луче света дорогу.
Привычным жестом просовывая руку в прорезь жидкой изгороди, она нащупывает небольшую щеколду и тихо проскальзывает внутрь.
