Приветственно машет хвостом чёрный лохматый пёс.
Инесита своя здесь.
Слушать Исабель и трудно, и интересно. Почти беззубый рот при разговоре немилосердно шамкает, и приходится напрягать слух, чтобы понять, что она говорит. Зато Исабель знает обо всём на свете. Про бога, в которого истово верует, ежеминутно прикладывая к морщинистым губам большой нательный крест, и про индейцев, к одному из племени которых она принадлежит по отцовской линии. Знает всё про окружающий пейзаж и рассказывает смешные истории о растущих в пустыне кактусах. Иногда истории совсем не смешные и вовсе не о кактусах, и тогда Инес боится ещё больше, но остановить Исабель невозможно, она не слушает, точнее, не желает слушать никого, кроме себя, и любит поговорить независимо от того, есть ли у неё аудитория.
– Главное – иметь хорошо просушенные корни. Остальное продаётся в любой аптеке, – шамкает Исабель, прожёвывая каждое произнесённое слово.
Разговор о яде возник не случайно. В один из визитов Инес попросила у Исабель рецепт, чтобы отравить старую собаку, жившую на задворках поместья. Собака никому не мешала, кроме неё. Инес злилась, когда слышала надтреснутый глухой лай, и возмущалась, повышая голос, чтобы слышал отец, как правило, защищавший пса.
Лёжа в темноте бессонной ночи, Инес вспоминала удивившую её реакцию Исабель на косноязычно изложенную просьбу. Та будто обрадовалась и сразу выдала подробнейший рецепт.
– Смотри не забудь рассказать, как он подействовал, – отдавая Инес два расшитых вручную мешочка, добавила она и дала разъяснение: – В том, что с тёмно-красной вышивкой, снадобье для сеньоры Анхелики, в другом – «заготовка». Не перепутай, а то к праотцам отправится совсем не твоя собака, х-хи-хи-хи.
Она так и называла высушенные корни. «Заготовка».
В первую же поездку в город Инес заявила матери, что мается животом и ей надо кое-чего прикупить, и заскочила в аптеку за лекарством. А вечером того же дня приготовила отраву и, забыв о псе, несколько дней тихо травила бабку Анхелику.
– Тот, кого ты хочешь отправить туда, откуда не возвращаются, должен получать зелье мелкими порциями в течение нескольких дней, иначе окружающие начнут задавать вопросы: отчего это вдруг человек отдал богу душу? – учила её Исабель. – Не забывай, у людей нюх на грех развит очень сильно. Почище, чем у животных на еду. Люди и есть самые чуткие животные. Их не обманешь просто так. Запомни это на всю жизнь, хотя… не знаю, не знаю. Не очень-то ты умом богата, вот ведь в чём загвоздка…
Инес поступила так, как учила её Исабель. Сыпала порошковую пыль в кружку с любимым бабкой Анхеликой мятным чаем в течение пяти дней. Немного, совсем чуть-чуть.
Вспоминала пространные монологи Исабель. Их стало больше после того, как Инес взяла у неё отраву.
– Людей не травят по доброте душевной, а значит, надобно скрыть своё деяние. Господь знает, что ты совершаешь грех, но может и простит тебя, если твой грех направлен во благо. Он милостив, конечно, но не всегда. Вот убийства из-за несчастной любви точно не прощает. Знаю, что говорю, есть у меня примеры по жизни. И насильственной смерти младенцев не прощает. Нельзя убивать уже родившееся дитя. Если ему суждено умереть, его убьёт сама жизнь. В церкви говорят, что и неродившихся младенцев убивать грех. Им видней, они учёные люди. А у меня с Господом свои отношения, и я знаю, что он с меня не спросит. Он уже сделал свой выбор. Всех моих детей забрал к себе. И тех, кто родился, и тех, кто не успел. Что он может с меня спросить? Жизнь? Да разве это жизнь? Так, одно существование.
Смерть бабки Анхелики даже озадачила Инес степенью лёгкости, с какой к ней, такой маленькой, перешла власть над чужой жизнью. Звучала прощальная речь местного падре, в церкви было жарко, а мысли о содеянном помогали бороться с коварной, некстати подползавшей дремотой.
«А ты не так уж и всесилен, – усмехаясь обращалась Инес к богу, изо всех сил вглядываясь в утопавшее в пышных складках атласного наполнителя восковое личико покойницы. – Ты даже не пытался мне помешать. Знал, наверное, что не сможешь».
Инес обращалась к богу почти панибратски, как к единомышленнику, заключившему с ней пари, которое она выиграла. Она так спешила поделиться своим открытием с Исабель, что даже не пошла со всеми хоронить бабку, прикинувшись больной. И, когда все ушли на кладбище, прибежала к Исабель по непривычно светлому и от этого будто изменившему свои очертания маршруту.
– Нет его, а ты говорила, что есть! – выпалила она с порога.
– Никогда не думай, что решаешь что-то сама, – сказала ей тогда Исабель. – Ничего ты не решаешь. Ничего не происходит по нашей воле. Только по Его.
И сразу пресекла робкую попытку возразить ей:
– Он испытывал тебя и запомнил твоё деяние. И обязательно заставит заплатить. Не сейчас. Может быть… когда-нибудь… Может, при жизни, а может, и после твоей смерти.
– Как это – после смерти? – не могла понять Инесита.
– Да очень просто. Будут платить твои дети. Или внуки. Он мстителен. Но нетороплив.
И, поманив по привычке Инес к себе, заговорила тихо, будто боялась, что их подслушают:
– Святые отцы твердят, что Господь милостив, и я повторяю это вслед за ними. Но на самом деле Он совсем не милостив, скорее, жесток, хе-хе… И ещё ревнив. Внимательно следит за нами, ведёт счёт молитвам, пьёт наш страх, как воду. Будешь почтительна к Нему – кто знает, может, Он отложит свою месть. Или перекинет её с тебя на твоих детей.
Исабель захихикала, а потом и вовсе засмеялась дребезжащим голосом. По-молодому задорно блеснули слезящиеся раскосые глаза.
– Будут отдуваться за твои грешки, хе-хе-хе, – шептала она, садясь в старое, обитое выцветшим плюшем кресло.
В ушах Инес долго звучал надтреснутый смех старой Исабель. Мелькали картинки с похорон, быстро сменяли друг друга, как слайды: вот одна картинка, тут же другая. Это гроб, он маленький и из красного дерева, в нём лежит тело. А это мать. На ней чёрная шляпа, её глаза сухи, в них нет и никогда не было слёз. Мать никого не любит – не потому, что не хочет, а потому, что не умеет. Неужели Инес похожа на неё, как говорила, пока была жива, бабка Анхелика? Вот картинка духоты. Влажные лица, судорожные обмахивания веерами, мужчины вытирают платками запотевшие шеи.
А здесь домик Исабель.
Он сгорел вскоре. Сгорел вместе с ней, и никто не знал почему.
Она вспомнит об Исабель, когда уйдут сыновья – уйдут вместе, в один страшный для неё день.
Что может остановить после такой потери?
Смерть Тересы?
Боже мой, это же всего лишь смерть. Ещё одна в череде других.
Тереса держала небольшой кувшинчик возле кровати, ежедневно наливала в него свежеприготовленный чай и пила его мелкими глотками в течение ночи.
