Кто-то наклонился над ней, бережно приподнял ее голову и поднес к губам стакан с питьем. Только теперь Лина заметила, что ей хочется пить и во рту все пересохло.
— Dormez, ma petite ! — сказал добрый, ласковый голос.
Лина восприняла это как приказ, закрыла глаза и снова провалилась в забытье.
Прошло много времени — несколько дней или даже недель, — прежде чем к Лине вернулась способность думать и чувствовать. Ей показалось, что кто-то сильно стиснул ее левую руку. Она попыталась шевельнуть ею и застонала от боли.
Тотчас кто-то очутился возле ее кровати, и тот самый голос, который она слышала, лежа в забытьи, произнес:
— Вы проснулись, мадам? Лина подняла глаза и увидела добродушное лицо, обрамленное монашеским убором.
Как бы отвечая на незаданный вопрос, монахиня сказала:
— Все в порядке. Вам нечего бояться. Опасность миновала.
«Опасность?»— удивилась Лина.
И тут она вспомнила!
Ужасная картина снова встала у нее перед глазами: графиня целится в герцога и визжит: «Умри, Фабиан! Надеюсь, поцелуй смерти придется тебе по душе!»
Потом грохот — и боль…
— Она… она стреляла в меня! — в ужасе прошептала Лина.
— Да, она стреляла в вас, — мягко сказала монахиня, — но, по милосердию Божию, рана оказалась куда менее опасной, чем могла бы быть.
Лина медленно повернула голову, пытаясь разглядеть свое левое плечо. Оно было скрыто под тугой повязкой.
— А… а рука цела? — с испугом спросила она.
Монахиня улыбнулась:
— Цела, цела! Кость не задета. Но пуля засела в мышце, ее пришлось вынимать, так что рана заживет не так быстро, как хотелось бы. Но вы молоды и сильны, и мы молимся за вас…
— Спасибо… — сказала Лина. Монахиня отошла к столу и принесла стакан с питьем. Питье пахло медом и лимоном.
Она напоила Лину, потом спросила:
— Не уложить ли вас повыше, мадам?
— Да, пожалуйста! — сказала Лина.
Монахиня очень бережно приподняла ее и подсунула ей под голову еще одну подушку. Потом подошла к окну и слегка отодвинула штору. В комнате стало чуть светлее.
Лина огляделась.
Она находилась в большой красиво убранной комнате со стенами, обитыми парчой, на которых были развешаны очень милые пейзажи.
Подняв глаза к потолку, Лина обнаружила, что он расписан нимфами и купидонами.
Она лежала в широкой кровати под золотым балдахином, с занавесями из кружева и шелка.
Она уже поняла, где находится, но все же спросила:
— Где я?
— Вы в доме герцога Савернского, мадам, — ответила монахиня. — В том самом, где был бал.
Лина затаила дыхание, когда воспоминания вновь нахлынули на нее.
Бал! Тот самый бал, на котором графиня стреляла в нее! Тот самый, где герцог объяснился ей в любви и простился с ней навеки!
Она жаждала задать один вопрос, жаждала, но не решалась, ибо боялась, что ответ убьет ее.
Вопрос был самый простой: в Париже ли герцог? Или он уехал, как и собирался?
Если он уехал, значит, она и в самом деле никогда больше его не увидит.
И тут Лина вспомнила, что спасла ему жизнь.
Если бы она не закрыла его своим телом, графиня убила бы его, как и намеревалась. Револьвер был направлен ему в сердце!
Лина попыталась связать все это воедино, но почувствовала, что это еще слишком тяжело для нее. Она прикрыла глаза и постаралась уснуть.
— Посмотрите, мадам, какие прелестные цветы! — сказала монахиня. В руках у нее была ваза с орхидеями.
Это была одна из двух монахинь, которые ухаживали за Линой. Она была младшей из них и, видимо, еще не успела утратить вкуса к красотам мира сего, в отличие от своей пожилой подруги.
— Они великолепны! — воскликнула Лина.
— Да, его светлость каждый день посылает вам что-то новое. Цветы скоро ставить будет некуда.
И в самом деле, спальня была вся заставлена букетами. Это напоминало Лине ту беседку, где герцог поцеловал ее.
В эти несколько дней, пока Лина выздоравливала, она остро чувствовала, что герцог думает о ней не меньше, чем она о нем.
Она вновь ощущала соединявший их таинственный трепет. Только теперь она поняла то, чего не сознавала раньше: цветы напоминали ей о нем.
Лина уже вставала с постели, спускалась вниз, бродила по изысканно обставленным комнатам и все время думала о нем. Она надеялась, что герцог пришлет ей записку, но он присылал лишь цветы. Ей хотелось думать, что они говорят с нею без слов.
И в то же время она не могла не беспокоиться о том, что происходит.
Ей не хотелось спрашивать монахиню, чтобы узнать наверное, но она предполагала, что Китти, Дэйзи и Эви уехали домой, в Англию.
Во всяком случае, никто из них не навестил ее и ей ничего от них не передавали.
По словам монахинь, доктор прописал ей полный покой и тишину. Лина и в самом деле нуждалась в покое. Она лишь накануне стала чувствовать себя нормально.
Сегодня, несмотря на то что рука двигалась с трудом и ныла, когда Лина делала резкое движение, она сочла себя совсем здоровой.
Ее перевязали. Лина взглянула на рану чуть ниже плеча и в ужасе отвернулась. Ей казалось, что она непоправимо изуродована.
Утром к ней зашел доктор. Осмотрев ее, он сказал, как бы догадавшись о том, что она испытывает:
— Вы очень хорошая пациентка, мадам. Я вами просто горжусь. Не пройдет и года, как вы забудете и думать об этом несчастном случае.
— Но… но ведь, наверно, останется ужасный шрам? — робко спросила Лина.
Врач улыбнулся:
— Не могу обещать, что шрама не останется вовсе, но это будет всего лишь белая полоска на плече, и она всегда будет скрыта под одеждой, даже когда вы будете в декольтированном вечернем туалете.
— Вы… вы уверены? — недоверчиво спросила Лина.
— Разумеется! — кивнул доктор. — За это я могу поручиться! Я в самом деле горжусь вами. Вы прекрасный образец моего врачебного искусства.
Врач тоже был француз и сумел сказать так, что это звучало как комплимент.
— Благодарю вас! — импульсивно воскликнула Лина. — Спасибо вам большое, господин доктор! Я… я так боялась, что эта рана обезобразит меня на всю жизнь…
— Вы не менее прекрасны, чем всегда! — заверил ее врач.
Он поднес ее руку к губам и добавил:
— Merci, madame! Вы были примерной пациенткой! И прекраснейшей из дам, кого мне доводилось лечить…
