— Никогда не смущай клиента, дорогой Филипп. Реши, что ты хочешь, чтобы он сделал, и заставь его поверить, что его мнение — это исключительно его собственное, а не то, что ты ему внушил.
Благодаря этому принципу, Филипп Дюбушерон стал наиболее значительным и наиболее удачливым торговцем произведениями искусства в Париже.
И все же, будучи человеком неординарного ума, он считал, что очень скучно торговать одними картинами.
Люди, с которыми ему пришлось познакомиться, чтобы вести свой бизнес, принадлежали к европейской знати, и Дюбушерон обнаружил, что они интересуются не столько искусством, сколько всем, что взывает к чувствам.
Это была игра, в которую он играл сам с собой, — стремление предоставить каждому клиенту то, чего он больше всего желает, и она давала ему такое же удовлетворение, как и деньги, вложенные в театральную постановку, имевшую успех.
Таким образом, круг его клиентов охватывал королей и правителей — от египетских монархов и немецких принцев до англичан, которые приезжали в Париж исключительно для развлечений.
Со временем Филипп Дюбушерон узнал их всех, и, поскольку он хорошо всем служил, они всегда к нему обращались, уверенные в том, что он может удовлетворить их потребности, какими бы они ни были.
С точки зрения французов картинная галерея придавала ему необходимый вес в обществе.
— Кто такой Дюбушерон? — мог бы спросить какой-нибудь приезжий, чтобы тут же получить ответ:
— Торговец произведениями искусства. У него галерея на улице де ля Камбон.
— В моем деле без ярлыков не обойтись, — часто думал Филипп Дюбушерон.
Его собственный ярлык был достаточно респектабелен, чтобы удовлетворить самых придирчивых критиков; а их вокруг него было немало.
Конечно, в это время картинная галерея была уже закрыта, но он отпер дверь своим ключом и, включив свет, пригласил Уну войти.
— В конце галереи — мой кабинет, — сказал он. — А рядом с ним — маленькая ванная. Там много зеркал, так что вы сможете уложить волосы.
Уне хотелось остановиться, чтобы рассмотреть картины в галерее, но Филипп Дюбушерон поторопил ее пройти в кабинет.
Он был роскошно убран — толстый ковер, на ковре — претенциозный письменный стол эпохи Людовика XIV.
Кучер внес чемодан и по приказу Дюбушерона расстегнул ремни.
— Очень любезно с вашей стороны пригласить меня сюда, — сказала Уна.
Филипп Дюбушерон вынул из жилетного кармана дорогие золотые часы.
— Сейчас минуло семь часов, — сказал он. — Я зайду за вами ровно без десяти восемь. Пожалуйста, будьте готовы к этому времени и упакуйте чемодан, чтобы его можно было доставить вслед за вами.
— У меня масса времени, — отвечала Уна с улыбкой.
— Мне бы хотелось, чтобы сегодня вечером вы выглядели как можно лучше, — сказал Филипп Дюбушерон. — Думаю, что могу вам и не говорить, какая это большая честь, оказанная нам герцогом, — приглашение отобедать вместе с ним, и я надеюсь, что вы приложите все силы, чтобы быть обворожительной. Мне бы не хотелось, чтобы герцог разочаровался в дочери вашего отца.
— Нет, конечно нет, — ответила Уна. — Какой он, должно быть, милый человек, если купил две папины картины.
— Он очень милый человек, — повторил за ней Дюбушерон весьма многозначительным тоном.
И, еще раз взглянув на часы, он вышел из кабинета, закрыв за собой дверь.
В этот момент Уна подумала, как неожиданно и странно все обернулось. Покидая Флоренцию, она и подумать не могла, что вместо того, чтобы поселиться с отцом в Париже, она будет обедать с каким-то английским герцогом и переодеваться к обеду в картинной галерее.
— Девочки ни за что не поверят, когда я расскажу им обо всем.
Тут она вспомнила, что у нее вряд ли когда-нибудь появится возможность рассказать им о своей жизни. И не потому, что она не завела подруг или что они ее не любили. Она не почувствовала тщеславия, когда узнала, что являлась одной из самых любимых девочек в школе.
Дело было в том, что папы и мамы ее подруг были иностранцами и имели весьма твердые убеждения, с кем следует и с кем не следует дружить их дочерям. Художники, какими бы одаренными они ни были, обществом не принимались, и вскоре после выпуска Уна осознала, что едва ли когда-нибудь увидит своих соучениц. И она понимала, что с этим должна смириться, не жалуясь.
— Хотя бы мама знает, — сказала она себе, снимая дорожное платье. — Мама была бы рада тому, что он — англичанин.
Уна помнила, что мама часто говорила не только об Англии, но и об англичанах.
По ее словам, они во всем превосходили французов, даже несмотря на то, что люди в маленькой деревне, где они жили, очень доброжелательно относились к семье Торо.
А мать Уны рассказывала о зимней охоте в английской глубинке, о теннисе летом, о балах, куда женщины прибывали, увешанные сияющими драгоценностями, в диадемах, а мужчины — при всех наградах, потому что там присутствовали члены королевской семьи.
Она описывала Уне кабинет в Букингемском дворце, где приветствовала поклоном королеву Викторию, рассказывала, как очарователен был принц Уэльский, когда однажды он танцевал с ней на балу.
Все это звучало так заманчиво, что Уна часто мечтала о такой Англии.
В такие минуты она забывала, что за окнами монастырской школы темным силуэтом на фоне неба вырисовываются кипарисы, являя собой типичный флорентийский пейзаж, сотни раз изображенный на полотнах в Галерее Уффици.
— Если я быстро оденусь, — сказала она себе, — то успею посмотреть картины в галерее.
Однако одевание отняло у нее больше времени, чём она думала.
Прежде всего ей пришлось разгладить все складочки на вечернем платье; когда она извлекла его из чемодана, то подумала, что оно недостаточно шикарное для обеда с герцогом. Необходимые платья она купила во Флоренции, и мать-настоятельница заплатила за них из тех денег, что были оставлены по завещанию на образование Уны.
В основном это были очень простые платья — школьного вида, хорошо скроенные, из дорогого материала, скромные платья молодой девушки; благодаря им, Уна выглядела юной даже взрослея.
Ее лучшее платье было белым, с небольшой кружевной оборкой вокруг шеи и по обшлагу рукава длиной три четверти. Оно подчеркивало ее тоненькую талию и небольшую, еще не совсем развившуюся грудь, но Уна вдруг с опаской подумала — а вдруг месье Дюбушерон сочтет ее недостаточно шикарной и не станет представлять герцогу?
Чувствуя беспокойство, она с особенным старанием уложила волосы. Они у нее были очень мягкие и светлые, а она не знала, какова последняя мода на прически в Париже.
Наконец, она уложила их так, как укладывала в школе — зачесала со лба назад, создав нечто вроде нимба вокруг лица, и свернула узлом сзади, внизу затылка.
