Не умея обеспечить сбор данных о женщинах и их жизни, мы продолжаем считать дискриминацию по признаку пола и гендера естественной и неизбежной, в то же время не замечая ее. А может быть, на самом деле мы не замечаем ее именно потому, что она кажется нам естественной и неизбежной – слишком очевидной, слишком обыденной, слишком прочно укоренившейся в нашей жизни, – чтобы возмущаться и говорить о ней. Парадокс нашего женского бытия заключается в том, что мы всегда на виду, когда к нам относятся как к подчиненному полу, но становимся невидимками, когда речь заходит о вещах, действительно важных для нас, – то есть когда нам нужно, чтобы с нами считались.
Существует еще одна проблема, с которой я столкнулась, пока писала эту книгу. Я постоянно слышала отговорки. Главная из них такова: женщины слишком сложны для измерений. Я слышала эту отговорку от всех – и от проектировщиков транспортных систем; и от медиков, занимающихся исследованиями лекарственных препаратов; и от разработчиков технологий, – все они ломали голову над «тайной женственности», о которой говорил Фрейд, и отступали, не в силах разгадать ее. Женский организм слишком изменчив, у женщин менструации и загадочные женские гормоны. Женские маршруты передвижения слишком хаотичны, график работы слишком непредсказуем. У женщин слишком высокие голоса. Даже когда в начале XX в. выдающийся швейцарский архитектор Ле Корбюзье разрабатывал стандартную модель человека для проектирования архитектурных сооружений, особенности женского телосложения «рассматривались в последнюю очередь и были признаны не вписывающимися в гармоничные пропорции»
[1388]. В результате представителем всего человечества назначили мужчину шести футов ростом (183 см) с поднятыми вверх руками (способного дотянуться до верхней полки в шкафу, которая мне недоступна).
Приговор женщинам был вынесен единогласно: они ненормальные, нетипичные, с ног до головы неправильные. Почему женщина не может быть больше похожа на мужчину? Положим, я была бы готова от имени всех представительниц женского пола извиниться за то, что мы такие загадочные, но ведь мы не такие, так что и извиняться не за что. Это реальность, которую должны мужественно принять ученые, политики и разработчики технологий. Да, я понимаю: чем проще, тем лучше. Чем проще, тем дешевле. Но дело в том, что в жизни нет простоты.
Еще в 2008 г. Крис Андерсон, в то время редактор технического журнала Wired, написал статью «Конец теории: поток данных и устаревшая модель научного познания» (The End of Theory: The Data Deluge Makes the Scientific Method Obsolete)
[1389]. Он утверждал, что теперь мы можем «перестать искать закономерности». Есть более совершенный способ познания. Петабайты (для таких чайников, как вы и я: петабайт равен 1 000 000 Гб или миллион миллиардов байт) позволяют сказать: «Достаточно корреляции». Нам больше не нужно строить гипотезы об этом и о том, достаточно просто обработать данные – или, точнее, «позволить статистическим алгоритмам» сделать это. В эпоху Трампа, Брекзита и Cambridge Analytica эти рассуждения кажутся наивными и прекраснодушными, совершенно в духе Поллианны
[1390], но даже до всех недавних скандалов с данными было ясно, что утверждения Андерсона слишком оптимистичны, потому что в 2008 г. у нас было еще меньше данных о женщинах, чем сейчас. А если данные, которыми питаются статистические алгоритмы, не включают информацию о половине населения планеты, эти алгоритмы лишь создают путаницу.
Крис Андерсон восхваляет Google как яркого представителя эры, которую он окрестил «эрой петабайтов», и поет ему дифирамбы как «основоположнику теории», согласно которой «мы не знаем, почему эта страница лучше, чем та, но если статистика внешних ссылок говорит, что это так, значит, это действительно так. Ни семантический, ни каузальный анализ не нужен. Вот почему Google может переводить с одного языка на другой, не зная языков (при наличии соответствующего языкового корпуса он переведет текст с клингонского
[1391] на фарси так же легко, как с французского на немецкий)». Вот только, как мы видели, качество переводов оставляет желать лучшего – даже сегодня, десять лет спустя, – во всяком случае, с точки зрения тех, кому не нравится, что женщин «вычеркивают» при переводе.
Вот так-то. Не все так просто.
Впрочем, в одном Крис Андерсон был прав. «Более совершенный способ познания» действительно существует. И он не так уж сложен: надо просто увеличить долю женщин во всех сферах жизни – ведь по мере роста количества женщин, занимающих посты, дающие власть и влияние, все ярче проявляется другая тенденция: женщины не забывают о существовании (других) женщин так же легко, как многие мужчины.
Женщины, работающие в киноиндустрии, чаще принимают на работу представительниц своего пола
[1392]. Журналистки значительно чаще выражают точку зрения женщин и цитируют их
[1393]. Так же ведут себя и писательницы: в 2015 г. в США 69 % женщин – авторов биографий писали о женщинах (мужчины – авторы биографий – только 6 %)
[1394]. Способность женщин прислушиваться к голосу своих сестер и становиться на их точку зрения проявляется и в академическом сообществе. В США в период с 1980 г. по 2007 г. доля женщин в общей численности преподавателей истории выросла с 15 до 35 %
[1395], и примерно за такой же период (с 1975 г. по 2015 г.) доля историков, пишущих о женщинах, выросла с 1 до 10 %
[1396] (то есть в десять раз). Кроме того, женщины-ученые чаще рекомендуют студентам работы других женщин
[1397].
