Второй Эле нравился больше всего, правда, пил каждый день, и мамка с ним пила, зато добрым был, иногда денег давал, пенал купил красивый и тетрадки яркие, с котятами. Эля их даже не подписывала, а потом обложки переставляла на другие тетради, получалось неаккуратно, зато какая красота!
Митька появился в Элины четырнадцать, окинул её липким взглядом, аж страшно стало, и начал с мамкой жить. Лет с пятнадцати он Эле проходу не давал, хоть из дома убегай. Куда пойдёшь? Ни денег, ни связей – ничего. Так и жила рядом с Митей. Он то ущипнёт, то схватит, то встанет и стоит над кроватью, вздыхает и смотрит.
Пришло время выпускного, Эля даже привыкла к Митьке, порой его жалко было. Потерянный он какой-то, несчастный. Схватит Элю за руку, смотрит, того и гляди, заплачет, и лепечет пьяно:
– Красивая ты баба, Элька. Разочек бы отведать такой-то красоты.
Позволять чего-то отведывать желания не было. Губы потресканные, заеды в углах рта, волосы из ноздрей торчат, зубы жёлтые, как век не чищенные, воняет. Особенных иллюзий Эля не испытывала, вряд ли на неё свалится принц или миллионер, но изо рта вонять точно не будет.
На выпускной, как и каждой девчонке, Эле хотелось нарядное платье. Она бы, как Скарлетт О’Хара из фильма, сшила себе его из штор, да только и их в доме не водилось. Пара ситцевых тряпиц висела на окнах – их только на ветошь пускать, а не наряды шить.
– Ты скажи Митьке, пусть он тебе платье купит, а ты ему дашь за это, – огорошила её Наденька, подружка детства.
Надя жила неподалёку, была из богатых, у них даже стиральная машина появилась у одних из первых, Эля бегала смотреть на неё, как программы телепередач. Воды в барабане почти нет, а стирает. Чудеса!
Обычно богатые с Элей не дружили – кому-то родители запрещали, кто-то сам брезговал. Жалеть – жалели. Вещи отдавали, угощали вкусным, но в свой круг не пускали. А Надя дружила, она стала отщепенкой, как и Эля. Наденька была некрасивая – огромная, бесформенная, с жидкими волосами, грубым лицом и кривущими ногами, такими, что широкие брюки не скрывали. Из-за внешности с Надей и не дружили, порой подлизывались, просили огромный набор фломастеров, порисовать, или денег взаймы, когда стали старше, но дружить отказывались.
Надя уехала в Архангельск после девятого класса и была этим счастлива. Там она жила самостоятельной, взрослой жизнью и, кажется, забыла про свои проблемы с внешностью. У неё даже парни были, во множественном числе, что бы это ни значило.
Эта Надя и научила Элю, как выпросить платье у Митьки в обмен на нехитрые услуги.
– Что тебе? Там делов-то минуточек на пять, зато платье будет. Уедешь, потом в этом платье себе другого парня найдёшь, нормального.
– Буэ, – показала «блюющий» жест Эля. Она и пять минут не выдержит! Был бы моложе или красивее… да хоть бы не вонючим был.
– А ты обмани! – встрепенулась Надя. – Пообещай, а как время придёт – сбеги.
– Куда я сбегу-то?
– Ты же к папке собралась? Туда и сбежишь.
Митька расстарался, платье купил дорогущее, почти за тысячу рублей, и серьги с цветным камушком в цвет ткани. На туфли у Эли были деньги, остались с прошлого грибного сезона. Всю зиму мёрзла в старых сапогах, зато и на билеты получилось отложить, и на первое время, и на туфли осталось. Всё сразу не бывает, всегда приходится выбирать.
Только вот долг отдавать совсем не хотелось. Сначала Эля соврала про месячные и несколько дней дышала спокойно, только вздрагивала от мысли, что предстоит, и от вони, которую издавал Митька, когда подходил близко, как бы примеряясь, представляя будущее удовольствие.
Потом тайно заказала билеты, осталось собрать нехитрые пожитки и уехать. Всё рассчитала – мамки дома не было, у соседки сидела, отмечала окончание школы единственной дочерью. Было чем гордиться: одиннадцать классов закончила, красавицей выросла, все местные мужики шеи сворачивают. Митька же на работе, в леспромхозе.
Затолкала последние вещички в сумку, одолженную у Нади, села на пороге, дух перевести, и тут Митька зашёл. И сразу всё понял.
У Эли в глазах потемнело, не успела рвануть в дверь, как была схвачена лапищами мужика.
– Куда это ты собралась? Недолжно обманывать, я тебя растил, поил, платье купил, живо ложись на койку, пока мать не пришла.
– Не стану я! – взвизгнула Эля.
С одной стороны прав Митька - она обещала, платье он купил, но вонь и волосы из ноздрей вызывали рвотные позывы, больше ничего.
– Хоть бы зубы почистил, – уворачивалась она, как могла, стараясь дышать через раз. Противно, противно-то как.
– Я тебе сейчас почищу, так почищу, мало не покажется, – взревел Митька, а потом Элю захлестнула волна жгучей боли – он ударил наотмашь, по голове, перед глазами потемнело, тут же появилась тошнота, слабость в руках.
Она ещё сопротивлялась, скорее по наитию, интуитивно, но всё, что чувствовала – это вонь и боль внизу, а ещё почему-то страх, что Митька убьёт её. Возьмёт здоровый тесак из сеней и убьёт…
На Элин крик прибежала соседка, а с ней и мамка, голосящая, проклинающая почём свет стоит родную дочь. В каких только грехах не обвинили Элю, пока она пыталась отмыться холодной водой в закутке, кусая губы от боли и обиды. Сдалось ей это платье! Сходила бы в старом. Кого удивить хотела, куриц соседских или алкоголиков местных? Теперь и скула болит, и внизу, и народ толпится в доме, как на представление в цирке собрался.
Мамка голосила, будто на похоронах, на Митьку бросалась, а тот причитал, дескать, и не виноват он вовсе, не удержался, бывает. Посмотрите, люди добрые, на неё. Там же клейма ставить негде. Грудями ему под нос тыкала, жопой крутила, сама напрашивалась, сверху прыгала. Шалава! А у самого ширинка в Элиной крови.
Крик поднялся такой, что участковый приехал, долго расспрашивал, что и как.
– Когда же вы угомонитесь, алкашня? – в итоге махнул он рукой. – Заявление писать будете, Элеонора Григорьевна? – устало проворчал, глядя на пострадавшую.
– Да!
– А на что? – участковому явно не хотелось возиться ни с какими заявлениями, да ещё по такому вопросу – затаскает начальство, премии лишат, а то и места. А место-то хорошее, местные, кто посноровистей, лес подворовывают, участковому тоже достаётся за вовремя прикрытые глаза. – Товарищ говорит – всё по согласию было.
