От автора
Второй граф Рочестер (1647-1680) был самым известным среди распутников эпохи Реставрации
[1]
, а помимо того – выдающимся лирическим и сатирическим поэтом.
Жизнь, полная разгула, диких выходок, грубых розыгрышей, навлекла на него наказание – он был удален от двора, что не помешало королю Карлу оставаться его другом и иногда даже участвовать в его любовных эскападах.
Для своего друга Этериджа он послужил прототипом героя пьесы «Доримант» – «Я знаю, что он – Дьявол, но сохранивший нечто от лика Ангела».
Глава 1
1802
Граф Рочестер с такой сноровкой направил четверку лошадей к стойлу, что на лице грума появилось восхищение.
– Займитесь ими, Джейсон! – приказал он, выходя из фаэтона.
Тем временем его слуга уже звонил в колокольчик у массивной двери дома лорда Лангстоуна на Парк-лейн.
Дверь отворил лакей в голубой ливрее, отделанной желтым, – цветах Лангстоуна.
Граф хорошо знал эти цвета, поскольку лорд Лангстоун был его постоянным соперником на скачках, где – как и во всех других видах спорта, которыми он занимался, – граф неизменно выходил победителем.
С тем же восхищением, что и грум, на него глядели другие слуги, собравшиеся в мраморном холле особняка Лангстоуна. Ничто не может вызвать большего уважения англичанина, чем спортивный успех, а для публики, интересующейся скачками, граф прежде всего был «королем спорта». Про его достижения в других областях обычно говорилось шепотом.
Поспешно подошедшего дворецкого граф спросил, привычно растягивая слова:
– Ее светлость у себя?
– Да, милорд. Я сообщу ее светлости, что вы здесь.
Вслед за дворецким граф поднялся по закругленной лестнице, хорошо известной многим знаменитостям, и вошел в гостиную, простиравшуюся на всю длину особняка.
Казалось, эта комната была создана для приемов. Хрустальные люстры искрились в лучах падающего сбоку солнечного света, а оранжерейные цветы, доставленные из поместья лорда Лангстоуна, наполняли воздух ароматом.
Граф не спеша прошелся по ковру, и лишь когда дворецкий закрыл за собой дверь, заметил, что он не один.
Молодая женщина в дальнем углу гостиной была всецело поглощена цветами, которые она расставляла в вазе. Она заметила его только тогда, когда он был уже на середине гостиной. Обернувшись, она бросила на него взгляд, и, к его удивлению, в ее глазах появилось выражение, более всего походившее на страх.
Граф привык встречать взгляды женщин любого возраста, но страх не входил в число тех чувств, с какими они на него смотрели; самым привычным среди них было обожание.
Но эта девочка – а это была почти девочка – пришла в состояние крайней тревоги при его появлении. Она быстро собрала цветы, еще не поставленные в вазу, и направилась прочь от стола, явно устремляясь к выходу.
Однако для этого ей пришлось пройти мимо графа, и, когда она подошла ближе, он увидел, что она очаровательна; столь очаровательна, что мало какая из женщин могла бы с ней сравниться.
Она была очень юна – лет семнадцати – восемнадцати на его опытный глаз – и одета в простенькое платье, уже слегка вышедшее из моды; ее тонкую талию перехватывал голубой поясок.
– Полагаю, что мне следовало бы представиться, – сказал он, когда она оказалась на расстоянии нескольких футов от него.
– Я знаю... кто вы... милорд, – пролепетала она смущенно. – Я... не должна была здесь находиться. Боюсь, что я не рассчитала время.
– Это я пришел слишком рано, – сказал граф.
Так оно и было в действительности – он с такой скоростью гнал лошадей вокруг парка, что прибыл по меньшей мере минут за двадцать до того времени, когда леди Лангстоун должна была его ожидать.
– Я уже... ухожу.
Эти слова она произнесла почти шепотом, но он услышал и сделал еще два шага, так чтобы оказаться на пути молодой девушки.
– Прежде чем вы уйдете, – сказал он, – должен заметить, что поскольку вы знаете мое имя, то будет справедливо, если я узнаю ваше.
Она взглянула на него, и страх опять появился в ее глазах. Словно бы подчиняясь принуждению, она сказала:
– Я... Офелия Лангстоун... милорд.
– Вы хотите сказать, что вы дочь лорда Лангстоуна? – спросил граф.
– Да... милорд.
– От первого брака, конечно?
– Да... милорд.
– В таком случае, вероятно, ваша мачеха вывезет вас в свет в этом сезоне? Или вы еще в школе?
Наступило молчание. Затем с легкой дрожью в голосе Офелия ответила:
– Я... не буду представлена в свете... милорд.
Граф приподнял бровь. Но поскольку он знал леди Лангстоун, то подумал, что той вряд ли будет приятно сопровождать на светских раутах свою падчерицу, особенно столь прелестную.
Офелия посмотрела на дверь, потом опять на графа. Он стоял и думал о том, что ее красота, казалось, принадлежит не настоящему времени, а прошедшему. В ней не было ничего от цветущей красоты Юноны – типа, который ввела в моде Джорджина, герцогиня Девонширская, лет двадцать назад; в ней также не было ничего от зрелой прелести миссис Фитцхерберт.
Чем-то классическим веяло от правильного овала ее лица с прямым носом и губ, очерченных идеальной линией. Он подумал, как неожидан у совсем молодой девушки столь одухотворенный взгляд.
Граф был знатоком женщин, точно так же, как он был арбитром во всем, что касалось лошадей и эпикурейских яств и вин.
Теперь он спрашивал себя, когда в последний раз он видел такое лицо, такую грацию, приковавшие его внимание с того самого мгновения, как только девушка двинулась в его сторону.
Он догадался, что она хочет еще что-то сказать. И в самом деле, все время поглядывая на дверь, словно опасаясь, что та откроется и кто-то войдет, она сказала еле слышно, почти прошептала:
– Я могу попросить вашу светлость...
– Разумеется, – ответил граф, не понимая, что она собирается сказать.
– Вы... помните Джема Буллита?
Граф нахмурил брови. Имя звучало знакомо, но он не мог вспомнить, кто это.
– Джем Буллит? – повторил он.
– Он был у вас жокеем несколько лет назад.
– Ну, конечно, – воскликнул граф. – Джем Буллит! Очень хороший наездник. Он выиграл для меня несколько скачек.
