– А теперь, милорд, я думаю, что вам стоит поговорить с мисс Офелией, прежде чем вы вернетесь в Лондон. Что-то ее заботит, но мне она не говорит.
– Конечно, – согласился граф.
Он поднялся по узкой лестнице, по которой час назад внес Офелию, открыл дверь спальни, раньше принадлежавшей матери Нэнни, и увидел, что Офелия лежит на горе подушек ослепительной белизны; ее лицо было почти таким же белым, но на губах играла неожиданная улыбка.
Он пересек комнату, дышащую чистотой и свежестью, ощущая запах лаванды, исходящий от постельного белья. В открытое маленькое окошко под соломенной крышей доносилось пение птиц.
Граф сел на стул у кровати и спросил:
– Как вы себя чувствуете?
– Я так благодарна вам за то, что вы привезли меня сюда, – сказала Офелия, – но я не хочу никому быть в тягость.
– Вы и не будете. Могу вас уверить, что старушка Нэнни в восторге оттого, что у нее появились какие-то дела. Думаю, что она тяготилась простоем с тех пор, как ушла из замка. – Офелия ничего не ответила, и он продолжал: – Но если вы беспокоитесь, что для нее это слишком трудно, я попросил Джема Буллита, чтобы он посылал Эмили для помощи каждый день, пока вы здесь находитесь.
Глаза Офелии засветились от радости.
– Как замечательно, если здесь будет Эмили! Ваша Нэнни говорит, что я должна лежать в постели, а это значит, что уйму всего придется носить вверх и вниз по лестнице.
– Я предлагаю перестать заботиться об остальных людях и подумать немного о себе, – сказал граф.
– А что вы сделали с Пиратом?
– Я его отнес ветеринару, которого зовут Хендерсон. Нэнни вам расскажет. Он живет в замке уже много лет, и его жена станет заботиться о Пирате, как о собственном ребенке. – Он улыбнулся и добавил: – У нее их восемь, и она говорит, что всегда хватит места еще для одного.
Офелия улыбнулась, чего он и добивался, и затем сказала:
– Кто бы еще мог быть таким добрым, как вы. Однако я совсем не хочу, чтобы у вас начались какие-то неприятности по моей вине.
Граф понял, что именно это ее заботит.
– Неприятности? – спросил он.
– Я знаю, что скажут люди, если станет известно, что вы меня сюда привезли.
– Люди ничего не скажут, – твердо ответил граф, – потому что никто не будет иметь ни малейшего представления о том, где вы. Это очень тихая деревня, и я думаю, что вы можете положиться на Нэнни, что сплетен в этих домиках, принадлежащих мне, не будет.
В глазах Офелии еще оставалось выражение тревоги.
Граф наклонился вперед и положил свою руку на ее руку, лежащую на белой простыне.
– Я хочу, чтобы вы сейчас думали единственно о том, чтобы поправиться, – сказал он. – А потом мы обсудим ваше будущее и найдем какое-нибудь решение для всех ваших проблем.
– Вы... такой добрый, – сказала Офелия тихим голосом, и опять слезы навернулись на ее глаза.
Граф встал со стула.
– Я собираюсь назад в Лондон, – сказал он, – и не смогу вернуться еще несколько, дней, чтобы повидать вас. Если вы захотите меня увидеть или у вас случится что-нибудь неожиданное, Нэнни будет знать, как меня найти.
– Могу только сказать вам спасибо, но этого слова недостаточно... чтобы все выразить, – прошептала Офелия. – Вы же знаете, как Пират и я, как мы вам благодарны.
– Как только Пирату станет лучше, он появится здесь и расскажет вам о том, что он чувствует, – сказал граф с улыбкой и, пригнувшись, чтобы не удариться о притолоку, вышел из комнаты.
Офелия откинулась на подушки, прислушиваясь к звуку его шагов вниз по лестнице и голосам – низкому голосу графа и высокому – Нэнни. Она не слышала, о чем они говорят, но у нее появилось чувство комфорта, надежности и безопасности.
Она не могла и подумать сегодня утром, когда с трудом выбралась из постели, что граф возьмет на себя заботу о ее жизни и что страх, нависший над ней, как чудовищная туча, рассеется. Сейчас она уже больше не боялась.
Внизу граф дал Нэнни множество поручений, затем взял платье Офелии, упакованное в аккуратный пакет из коричневой бумаги, и сел в экипаж.
Лошади проехали немного по дороге и остановились рядом с домом Джема Буллита. Когда он увидел маленького человека, работавшего в саду, то знал, что есть кто-то еще, кого он сделал счастливым.
Появившись в Лондоне и убедившись, что никто не заметил его однодневного отсутствия, граф вернулся к обычной жизни, прерванной вопросом Офелии о Джеме Буллите.
Он сопровождал принца Уэльского на скачки в Эпсом, ездил на мельницу в Хэмпстед-Хит и хотя и сомневался, стоит ли так поступать, но тем не менее провел несколько вечеров с леди Харриет.
К своему удивлению, он обнаружил, что, когда они не заняты собственно любовью, ее разговоры ему докучают. Он думал раньше, что от большинства других женщин, с которыми ему доводилось иметь дело, Харриет отличается готовностью слушать его рассуждения не только о ней. Теперь, однако, он увидел, что чаще всего ее слова звучат банально и лишены фантазии; только когда она с большим удовольствием завела речь о Цирцее Лангстоун, он понял, что эта тема его интересует.
– Мой брат совершенно потерял голову, а его жена жалуется на его неприятное поведение дома и говорит, что с трудом узнает мужчину, за которого вышла замуж.
– А что сейчас делает эта Змея Сатаны? – спросил граф.
Леди Харриет засмеялась:
– Змея Сатаны! Какое подходящее для нее имя! Как мне это не пришло в голову.
– Оно не особенно оригинально, – сказал граф, – но выглядит она именно так.
– Теперь, когда вы это сказали, я, конечно, вижу сходство, – сказала леди Харриет. – О Рейк, мне не терпится оповестить всех друзей о новом прозвище, какое вы для нее придумали. – Она помолчала и сказала: – Сколько народу ее ненавидит. Мне бы очень хотелось, чтобы кто-нибудь из ехидных карикатуристов изобразил ее в виде змеи, жалящей безобидных людей, таких, как мой дорогой брат.
Графу показалась занятной эта мысль, и после этого несколько человек, один за другим, подходили к нему в клубе Уайта и спрашивали, слышал ли он новое прозвище Цирцеи Лангстоун.
Он знал, что смех и сарказм часто бывают весьма эффективным оружием; им, конечно, в совершенстве владел его предшественник. Он вспомнил несколько строчек, написанных Джоном Рочестером о герцогине Кливлендской, и подумал, что они вполне бы могли относиться и к Цирцее Лангстоун:
Она едва ли утолит
Свой беспредельный аппетит...
Но будет и тогда грешить,
Чтоб не терять былую прыть.
Это было написано, конечно, когда безнравственная герцогиня начала стареть, а его внезапно напугала мысль, что Цирцея – сравнительно молодая женщина, точно никто не знал, но ей не больше 28—30 лет. Еще долгое время она сможет сеять вокруг себя зло, заставляя страдать верных мужей, добропорядочных людей, как брат Харриет, или беззащитных девушек, как Офелия.
