Одиннадцать вечера, и вдруг по поиску, где мужчина и женщина, приходит дополнительная информация: мужчине внезапно плохо с сердцем. Спасатели работают, пешие поисковики ищут, но пока безуспешно. Мне дают телефон потерявшейся женщины, я должна до нее дозвониться, чтобы дать указания, вертолет уже стоит готовый, через полчаса мы будем на месте, а я никак не могу до нее дозвониться: то занято, то сброс.
Я звоню в местную диспетчерскую службу, звоню спасателям; каким-то, уже не помню каким, образом мне удается узнать номер второго телефона. Потом еще уходит время на то, чтобы я договорилась со спасателями, чтобы они ее предупредили, что я ей буду звонить, потому что она не берет трубку с незнакомого номера и контакт у нее только с ними. Помню, что я потратила на все это минут 40, если не больше. Это много. Надо скорее лететь на помощь мужчине, вертолет готов, а я не могу дозвониться до его жены.
Когда я наконец вышла с ней на связь, говорю ей: „Ольга, я к вам лечу, через полчаса я буду у вас“. И у нее начинается настоящая истерика. Она мне говорит: „Я его таскаю от дерева к дереву, я его чем-то обтираю, ему плохо“. Она мне это говорит и говорит, и я понимаю, что просто не могу положить трубку, я должна с ней общаться, она там одна. Я с ней разговариваю, мы летим, я разговариваю.
Врачи ей не звонили, потому что она вообще не отвечала ни на какие другие звонки, и если бы она еще созвонилась с врачом, не факт, что у нее не сел бы телефон. Мы летим, я ее успокаиваю, говорю, что врач рядом, что ее главная задача – увидеть нас и направить на себя, и дальше к ней сразу пойдет доктор. Она начала более или менее успокаиваться.
Мы прилетели в район поиска, я ей говорю: „Ольга, вы слышите вертолет?“ Она говорит: „Нет, я вас не вижу, не слышу“. Потом в какой-то момент она услышала вертолет и говорит: „Я слышу, но не понимаю где“. И начинает орать: „Я здесь, я здесь!“ И снова истерика, она чуть ли не прощается с жизнью, говорит, что муж уже не шевелится. А мне надо заставить ее работать со мной. Я говорю с ней сначала мягко и ласково, но она ни в какую, и я начинаю кричать в телефонную трубку, чтобы остановить ее истерику и переключить внимание на себя. Пилот сидит абсолютно молча, не лезет в этот процесс, его задача – пилотировать и обеспечивать безопасность.
И тут… не знаю, как это чувствует потерявшийся… но, наверное, примерно так: ты стоишь, вроде ничего не видишь, вроде якобы должен прилететь какой-то вертолет, но черт его знает, прилетит или нет, у тебя тут своя беда, и вдруг ты слышишь шум. И в этот момент она начала не то что орать, а даже, скорее, выть. Я не знаю, с чем это сравнить, я такого никогда не слышала. Но у меня внутри все перевернулось.
Я говорю: „Оля, наводи меня на себя, говори, налево, направо!“ – и в ответ слышу только вой. Я привожу ее в чувство, криками, уговорами добиваюсь того, чтобы она навела нас на себя, я уже слышу наши лопасти в телефоне, мы зафиксировали точку, но не можем там кружить – нам не хватит топлива, чтобы долететь до хелипорта. А она со своей бедой внизу не может остаться одна. И тут я ей говорю: „Я должна улететь, но к тебе уже идут врачи“. И когда мы улетали, у нее такая истерика началась… у нее ушла последняя надежда, когда мы улетели.
В полете мы передали координаты, к ней вышли спасатели, мы летим обратно, и я веду с ней разговор, успокаиваю. Прилетаем на базу, и я полностью с ней, потому что она периодически звонит: „Лена, где доктор? Меня все бросили, я одна, ко мне никто не идет, он уже не дышит“. Я говорю: „Оля, спокойно, все идут, но вы же далеко забрались, растирайте его“. Я не знаю, что там с мужчиной, но надеюсь, что он жив, просто без сознания. Параллельно выясняется, что спасатели неправильно вбили координаты…
Когда они наконец пришли, мне позвонили и сказали, что мужчина все-таки умер.
Я ничего даже не сказала своим, просто положила телефон, и они все поняли.
Я потом не могла успокоиться, пока не выяснила время смерти. Мне было очень важно это знать, потому что если бы это произошло в момент, когда мы летали… Мужчина умер до того, как мы прилетели. Не знаю почему, но для меня это было очень важно. Его жена потом просила тех, кто к ней пришел: „Передайте спасибо Лене, которая меня ночью нашла и была со мной“».
Человек человеку человек
Мне кажется, проблема нашего общества не в том, что оно равнодушно, а в том, что оно думает, что равнодушно, и многие смотрят друг на друга, стоя именно на этой позиции, и очень удивляются, когда слышат истории о неравнодушии и добре. Но на самом деле этих историй – миллион, и происходят они каждый день, и каждый день кто-то что-то бескорыстно делает для другого человека, просто об этом не принято рассказывать и говорить: «А я сегодня одной незнакомой бабушке оплатил покупку на кассе, потому что ей не хватало денег», «Встретила плачущую девочку на улице, посидела с ней, поговорила, надеюсь, что все будет хорошо». И мало кто напишет об этом в своих социальных сетях.
Но однажды меня очень впечатлило, когда я попросила своих друзей в соцсети ответить на кое-какие мои вопросы к статье, причем попросила отозваться именно тех, кто жертвует куда-либо деньги или занимается волонтерством, и в мои личные сообщения (именно в личные, а не в виде комментариев под постом, обратите внимание) пришли десятки сообщений, и так я – совершенно случайно – узнала, что огромное количество людей, которых я знаю не по работе и не через волонтерство, регулярно отчисляет куда-то деньги, принимает участие в судьбе пожилых людей, детей-сирот, малоимущих семей, приютских собак, детей-инвалидов, пациентов в хосписе и что они же регулярно участвуют в акциях, которые устраивают эти организации, или сами при необходимости собирают деньги, чтобы кому-то помочь. Это обычная, постоянная и нормальная часть их жизни. Просто люди не кричат об этом на каждом углу. Но если у вас будет повод расспросить об этом своих знакомых, вы, я уверена, удивитесь.
А поскольку о плохом мы пишем сразу и много, а о хорошем молчим, то и создается ощущение, что мы живем в озлобленном безнадежном мире, где человек человеку волк. Да нет же. Не молчите, когда вам плохо. Вокруг сотни людей, которые ждут возможности сделать добрый поступок.
И еще мне кажется, что человек живет в том обществе, которое он себе придумал. Как в той истории про старика, к которому трижды обращались приезжие с вопросом, хорошие ли люди живут в этом городе. И он трижды задавал ответный вопрос: а в городе, откуда ты приехал, какие были? И трижды отвечал, услышав ответ («плохие», «средние», «замечательные»): «И тут такие же…»
И наконец, часто оказывается, что для нас это место, где человек человеку человек, – самое комфортное, а быть здесь – призвание.
Сергей Клецин, федеральный куратор, региональный представитель «Лиза Алерт» Брянской области, координатор («Гордость России», октябрь 2019 года)
«Отряд дал мне людей, в которых я уверен, которых уважаю, мне приятно проводить с ними время. Это, наверное, самое дорогое. Вряд ли я бы где-то их в жизни еще встретил. Отряд дал возможность посвятить себя чему-то важному. Работа для меня – это в первую очередь средство заработка. Я завидую людям, у которых работа – это призвание, это бывает, например, у врачей и у нормальных полицейских – человек горит этим всю жизнь. „Найди работу, которая будет приносить тебе удовольствие, и ты не будешь работать ни одного дня в жизни“. У меня не так. Да, я сам выбираю, чем заниматься, и у меня нет такого, что я работаю на нелюбимой работе, возможно, о каждой такой работе многие мечтают, но для меня заработок и карьера никогда не были важными. А отряд – это важно. Возможно, это и есть то самое призвание».
