– Как дела наверху? – вопрос Вика обрывает её мысли на полуслове.
– Не знаю. Я понятия не имею, как нам выбираться отсюда, – огрызается Эмбер. Вик слепо щурится, и ей моментально становится стыдно. Уже мягче, она объясняет: – Сегодня я уже второй раз забиралась на крышу, второй раз смотрела на город с высоты, и знаешь что? Второй раз я ничего не увидела. Сверху не видно никаких финишных ворот. Никаких.
Вик что-то хрипит ей в шею, но она не может разобрать слов, только чувствует горячее дыхание, пытающееся забраться под воротник, и потому переспрашивает:
– Что ты сказал?
– Если ты не увидела выхода сверху, – с усилием повторяет Вик, – может быть, выход внизу?
Эмбер хочет ответить, мол, не смешно, но так и замирает с открытым ртом. Кажется, теперь она знает, куда им идти и что делать.
– 25-
Им нужно идти.
Вывод Вика логичен настолько, что Эмбер не понимает, как сама до него не додумалась. Чего ж проще: если финишный створ невозможно увидеть сверху, значит, он где-то внизу, и Эмбер не терпится проверить эту догадку. Широкая труба под одной из площадей – вот что кажется идеальным решением этой головоломки, и никакая усталость не может помешать ощущению азарта, захлёстывающему Эмбер с головой.
Ей нужно это проверить. Добраться туда и своими глазами увидеть, правы они или нет, хотя интуиция изо всех сил подсказывает, что правы. Откуда ещё можно выбраться из мёртвого города, если в стенах есть только одни ворота, и эти ворота – выход, а коллекторная труба для того и создана, чтобы выводить канализацию подальше от места, где живут люди.
Ну, то есть подальше от того места, где они жили когда-то.
Эмбер уверена, что выход будет именно там. Вот только Вик вовсе не кажется воодушевлённым.
– А если я не смогу? – спрашивает он, опираясь рукой на стену, чтобы подняться.
Он выглядит ещё бледнее, чем раньше. Тёмные тени синяков под глазами и бурые ссадины на щеках и у губ яркими пятнами цветут на уставшем, безжизненно-светлом лице, как будто на заснеженном поле вдруг проглянули проталины и расцвели невиданные цветы. С той лишь разницей, что в природе это означало бы весну и новую жизнь, а здесь и сейчас…
– Сможешь, – говорит ему Эмбер.
Она не протягивает ему руку и не пытается помочь подняться. Не время. Ей совсем не хочется снова становится объектом обидных шуток, на которые его толкает уязвлённое эго. Никогда не хотелось.
Вик вздыхает, и воздух вырывается из его губ со свистом и хрипом.
– Эмбер… – Он качает головой, словно превратившись в разумного взрослого, который пытается рассказать несмышлёной девчонке о том, что из себя на самом деле представляет их жизнь. – Я не боец. Если у меня что-то не получается, я предпочитаю этого просто не делать.
По коже Эмбер пробегают мурашки. Дело плохо, если Вик позволяет себе такие признания. Он, конечно, не Лисса, чтобы постоянно играть по чьим-то правилам и не показывать своих чувств, но хоть и придумывает для себя правила сам, всегда был далёк от того, чтобы признавать свою слабость.
Спрятать боль за бравадой, или ударить кого-то прежде, чем они ударят его, или изобразить железобетонную уверенность там, где вместо уверенности на деле есть только страх – что угодно, но не вот так вот расписываться в отчаянии и безысходности.
Эмбер пожимает плечами, пытаясь скрыть собственную растерянность.
– Ты не узнаешь, пока не попробуешь, – говорит она, ощущая себя очень глупо.
– Я уже пробую, ты разве не видишь?
Его пальцы бессильно скребут по стене, ослабевшая ладонь медленно съезжает до самого пола, и Вик, пригнув голову к коленям, заходится в приступе кашля. Ни одна прочитанная в детстве энциклопедия не может подсказать Эмбер, что с ним не так; здесь нужен врач, но в том, что что-то не так, она не сомневается. Он кашляет и хрипит, на его губах выступает светлая пена – смешанная с кровью слюна, пузырящаяся и пугающая до дрожи в коленях, она струится сквозь пальцы, которые он прижимает ко рту. На лбу выступает пот, он стекает вниз, смешиваясь с пылью и грязью.
Эмбер присаживается на корточки напротив него.
– Эй, – говорит она, не зная, что ещё сделать. – Ничего. Всё нормально.
Не разгибаясь, Вик отрицательно трясёт головой, и только протянув руку, чтобы коснуться его щеки, Эмбер замечает, что его бьёт мелкая дрожь.
– Брось меня, – неразборчиво бормочет Вик. – Иди одна.
Теперь отрицательно трясёт головой уже Эмбер. Обрывочные мысли кружатся у неё в голове: Лисса бы бросила, а Антонио и вовсе бы пристрелил, и вообще кто угодно мог бы бросить – этого не узнаешь, пока не окажешься в такой ситуации, но…
Она действительно могла бы оставить Вика здесь, в этом безопасном подъезде, и добежать до трубы – легко и свободно, тем более что нога практически перестала её беспокоить, и даже могла бы успокоить себя саму, пообещав, что обязательно вернётся за ним потом, когда убедится, что выиграет… Но Антонио ясно дал им понять: каждый участник выйдет из мёртвого города ровно тогда, когда выйдет. Сам. Или не выйдет вообще. Помощи не будет. Организаторы не планируют ни за кем возвращаться.
Их взаимоотношения с Виком сейчас не имеют никакого значения, на его месте мог оказаться любой – и Эмбер точно так же разрывалась бы, желая одновременно помочь и найти выход из города. Разве что сидела бы ближе и утешала сердечнее.
Разве что всё было бы проще.
Несколько глубоких вдохов не помогают ей успокоиться.
– Вик.
Отодвинув розовый шлем в сторону, она переползает к нему, устраивается рядом сама и устраивает его голову у себя на плече. Вик не сопротивляется, и его покорность тоже тревожна. Эмбер гладит его волосы, грязные и липкие от крови, и почему-то ей кажется, что сейчас они ближе, чем были когда-либо.
– Брось меня, – говорит Вик. – Брось, а то не успеешь.
Кровь с его подбородка капает Эмбер на шею.
«Брось его, – думает Эмбер. – Брось его, как он когда-то бросил тебя! Сделай вид, что вы не знакомы, и встань, отвернись, уходи и не оглядывайся – даже не думай оглядываться».
Она сгребает вещи и помогает ему подняться.
Его рука на плечах такая тяжёлая, его заплетающиеся ноги мешают идти, его спёкшиеся от грязи и крови волосы торчат жёстким ёжиком и больно тычутся в щёку, его вес тянет вниз, и каждый шаг даётся с трудом.
«Брось его, – думает Эмбер, – брось его, брось».
И дальше мыслей у неё не заходит.
Она упрямо передвигает ноги – одну за другой, упрямо буравит взглядом сначала серый пол подъезда, потом – серый камень крыльца и точно такой же серый асфальт, изрытый трещинами, будто морщинами. Если поднять голову, то небо наверняка окажется серым, но Эмбер не смотрит вверх, ей достаточно серого под ногами.
