– Что? – Я пугаюсь. Нам сказали, что до казни никого не пустят. До этого приходил только Коулсон. – Кто?
– Заместитель премьер-министра Грегори.
– Папа.
Надзиратель ничего не отвечает, просто ждет, когда я поднимусь и последую за ним в открытую дверь. Мне хочется отказаться. Мне, в общем-то, нечего сказать отцу.
Но какой теперь смысл спорить?
Я иду за надзирателем по коридору.
Он открывает дверь в маленькую комнатку, где уже ждет папа. Надзиратель караулит снаружи. Надо же, я ведь опасная и жестокая преступница.
– Саманта.
– Папа.
Мы смотрим друг на друга.
Он качает головой.
– Как ты могла?
Меня так и подмывает спросить: «А ты?» – но я лишь качаю головой.
– Думаю, теперь нет смысла это обсуждать.
– Действительно, – смеется он. – Собственная дочь. Сломала все, чего мы надеялись достичь.
– Ага, точно. Малолетняя саботажница. Берегись, я очень опасна, – у меня едва не вырвался смешок, меня одолевает какое-то безрассудство.
Он качает головой.
– Не знаю, что я тут делаю.
– И я.
Я смотрю на него и, кажется, жду, что он… заплачет, пожалуй. Скажет, что у него не было выбора, что его вынудил Армстронг, что ничего нельзя было изменить.
А он, наверное, ждет, что я стану молить о прощении. И то и другое маловероятно, правда?
– Я должен тебе кое-что сказать, – говорит он. – Знаешь… Такое дело…
Голос его не слушается. Что бы это ни было, он не знает, как это сказать, обычно у него такого не бывает.
– В чем дело, пап?
Он сглатывает.
– Армстронг предложил помиловать тебя. На самом деле его убедила Сэнди, дочь.
Я в изумлении распахиваю глаза.
– Помиловать? Но как? А остальные?
– Я отказался.
Я не могу оторвать взгляд и наконец выдавливаю:
– Отказался? В смысле… совсем?
– Мы не может так поступить, Саманта. Никто не станет уважать власть, которая так поступает, – все, чего мы достигли, окажется под угрозой.
Вот этого и хотел Джуро, верно? Поставить отца перед невозможным выбором. Он ожидал, что отец спасет меня и правительство рухнет или что-то вроде. Но он не знает моего отца.
Как и я.
Я смотрю на человека, который всегда защищал меня. Но это его обязанность, правда? Не только как полицейского, который спас меня от похитителей. Так поступают все родители, или, по крайней мере, должны.
Конечно, не все такие, но раньше я бы собственной жизнью поклялась, что из всех людей именно отец всегда готов прийти мне на выручку.
Это он, глядя мне в глаза, говорил: «Я никому не позволю тебя обидеть». Но меня вот-вот не просто обидят, а казнят, и он мог этому помешать.
Он продолжает рассказывать, почему отказался спасать меня, умоляет выслушать. Кажется, это он теперь молит о прощении.
Он говорит об общем благе, о последствиях, к которым приведет мое спасение, но, думаю, дело не в этом. Я больше не его дочь, я – одна из них. Хоть это и разрывает его сердце, но теперь все изменилось, и он видит во мне то, что ненавидит больше всего, всеми фибрами души бывшего полицейского.
Преступница.
Он ни за что не станет спасать преступника, правда? Даже собственную дочь.
Я разворачиваюсь и направляюсь к двери.
– Саманта, прошу. Не уходи вот так. Что мне сказать, чтобы ты поняла?
Я останавливаюсь и оборачиваюсь, чтобы посмотреть ему в глаза.
– Дело не в том, что я не понимаю. Просто рухнула моя вера в безупречного человека.
Лицо его ожесточается.
– У меня не было выбора.
– Тебе легче так думать? Значит, думай, – мне его почти жаль.
– Что я могу сделать?
Я сглатываю эмоции, которые даже не могу определить – злость? боль? предательство? Все вместе. Я сомневаюсь, стоит ли просить.
– Я хочу поговорить с Лукасом.
– Нет, ни за что. Из-за него ты тут.
Я вздыхаю.
– Ты, наверное, удивишься, но я могу принимать решения сама.
Я отворачиваюсь и стучу в дверь.
Надзиратель открывает.
– Мы закончили.
Надзиратель смотрит на отца.
– Уведите ее.
Его голос звучит странно. Неужели он правда плачет?
Мне хотелось этого, но лучше я себя не почувствовала.
10. Ава
Не знаю, зачем я это делаю. Наверное, я больше не могу думать о Сэм и о том, что неотвратимо надвигается, иначе обхвачу себя руками и закричу. А может, дело в том, что отец никак ей не помог?
Поступок моего папы выглядит не таким уж дурным.
Пока я прочитала только одно его письмо – то, что он написал маме после моего дня рождения. Теперь я достала со дна коробки все остальные. Я разложила их по двум стопкам – отдельно мамины, отдельно папины письма – и отсортировала по датам.
Надо просто притвориться, что их написали чужие родители. Нет, даже не так – будто их сочинил какой-нибудь писатель и объединил в роман. В романе есть герои, а история немного печальна – такие обычно дочитываешь с трудом, просто чтобы узнать конец.
В ранних письмах в основном обыденные темы: мамин хоспис и как она там оказалась. Папины письма полны тоски по ней и историй обо мне, будто он хочет сохранить меня в ее жизни.
Почему же он не сохранил ее в моей?
Вскоре мама просит его сказать мне правду – чтобы и я могла ей писать. Но он так и не рассказал. Он даже не отдал мне письма, которые она писала.
Наверняка ответ спрятан где-то на этих страницах. Когда двое людей разговаривают о том, что они оба знают, они не говорят этого вслух – нет нужды. Но я, возможно, смогу догадаться.
Я заставляю себя читать дальше и безуспешно пытаюсь отгородиться от чувств и относиться к этому просто как к головоломке, которую нужно разгадать.
Кое-что выделяется. Очень часто упоминается школа – не только папой, но и мамой. И папа не просто рассказывает ей, как мои дела, он будто рассказывает такое, что может быть в школьной газете: академические успехи других учеников, спорт и победы на соревнованиях. Он даже рассказывает, что в тот же год, когда я поступила в школу, необычно большое количество ее выпускниц поступило в Оксбридж. Зачем он станет рассказывать маме такое? Когда он писал об этом, мне было еще далеко до поступления в университет.
