— Ох, как я хорошо вспомнила. Ох, какая молодец.
Распевая дифирамбы самой себе, укладываю овощи на прожарку и решаю на секунду отлучиться к ноуту. А че? Все по плану: картошечка варится, остальное задорно шкварчит. Мечта поэта.
И я расслабленно уселась за ноут. Просмотрела обновления, прослушала песенки, почитала новости о любимом сериале. Покуда не раздался звонок в дверь. И я не посмотрела на часы и не прошептала, автоматически принюхиваясь:
— Бл*ть…
С кухни донеслось недвусмысленное шипение и пыхтение, подтверждая самые страшные догадки.
— Бл*ть! — укоризненно воскликнула я, хватаясь за голову.
Что же это делается, братцы? Засада среди бела дня.
— Бл*ть! — закричала, бросаясь на амбразуру, то есть на плиту, хотя кто так говорит, порядочный филолог скажет «к плите». К плите, деточка. Ну ее на фиг, эту плиту!
И я галопом понеслась на кухню, величая всё кругом непристойным междометием… да, именно междометием, а не существительным в значении «блудница, персона легкого поведения». Величая всё кругом, я открыла окошко выпустить столб дыма и уставилась неверящим взглядом на сковородку.
— Бл*ть, — уверенно произнесла я, осматривая предательницу, блудницу, особу легкого поведения.
Сковорода не просто пригорела, она упокоила с миром лучок и морковочку, обратив мои смелые кулинарные фантазии в удручающее пепелище.
И, воспользовавшись случаем, я, наконец, посыпала голову пеплом.
Фон Вейганд проник внутрь самостоятельно, проник и пошел на кухню, видно, по запаху следовал. А далее присвистнул, чего раньше ни разу не совершал. Глаза его выражали явное изумление, брови поползли вверх. Он понял, что, вернись чуть позже, от кухни могло не остаться следа и от самой квартиры тоже.
— Может, пюрешку сообразим? — я покосилась на кастрюлю, где мелко нарезанная картошечка перхотью кружила по желтоватому вареву.
Шеф-монтажник ничего не ответил, забрал у меня сковороду, осмотрел, потом заглянул в кастрюлю и под конец — в мои полные слез разочарования глаза.
— Придурок, — поджала я губки, когда он захохотал.
Испорченную посуду выбросили, а недовольную меня отправили переодеваться. Похоже, есть будем в ресторане.
— Окстись, Лора! Я тебя сейчас ущипну с вывертом! — как говорила учительница по английскому после моего очередного «перла».
В смысле, дожили, готовим для мужика. Ниже падать некуда. Дальше носки ему постираешь? Нет, чего это я буду стирать. Загружу в машинку, пущай трудится.
Господин фон Вейганд ломал мои стереотипы, принципы и устоявшиеся привычки. Возможно, ломал меня саму. Не знаю.
Я не поклонник обнимашек и поцелуйчиков, не люблю, когда пытаюсь спать, а кто-то лапает (ночевали пару раз с Леонидом, никакого интима, плохо не подумайте, я девушка приличная), предпочитаю сохранять личное пространство.
Но с ним всё иначе. Когда шеф-монтажник прижимает меня к себе крепко-крепко, нет ни малейшего отторжения. Кажется, я живу лишь в его руках.
На краю, на острие стального клинка, на грани, за которой скрывается вечная полночь. Больше не существует «хорошо» и «плохо». Есть только он. Его голос, проникающий под кожу. Его взгляд, лишающий гордости. Его прикосновения, дарующие боль и наслаждение.
Достаточно силы удержаться? Достаточно воли не сгореть?
Не знаю. Не могу знать.
* * *
Обычный рабочий день. Подъезжаем к офису, я бурчу о своем идиотском переводе и жалуюсь на умилительного начальника.
— Don’t you go? (Ты не идешь?) — спрашиваю, когда замечаю, что фон Вейганд не намеревается выходить.
Он отрицательно качает головой. Снова дела? Ладно. Чмокаю его в щечку и намереваюсь покинуть авто, но шеф-монтажник удерживает меня, мягко касается подбородка пальцами, внимательно изучает мое лицо.
— See you (Увидимся), — наконец произносит он, и скупая тень улыбки ложится на его губы.
— Конечно, — согласно киваю.
Через час начальник торжественно объявит коллективу о возвращении мистера Дрочера и о том, что контракт мистера фон Вейганда окончен тридцать первого декабря.
— Ты не знала? — спрашивает Натали. — Конечно, мы не знали, только сегодня документы на Дрочера пришли, а… но ты… он ничего не сказал? Что, совсем ничего?
Ответ написан на моем лице заглавными буквами.
— Он уезжает сегодня, машина должна забрать его в десять, — Натали бросает взгляд на часы. — Черт, уже десять. Они часто опаздывают, когда надо ехать в аэропорт. Может, еще получится и успеешь?
Не верю. Не могу поверить. Мне кажется, это розыгрыш. Интересно, откуда боль внутри.
— Прикроешь? — нервно улыбаюсь, не сдерживая дрожь в голосе.
Бегу. Плевать на дисциплину. На все плевать.
Господи, почему? Как это? Почему ничего не сказал? Что всё это означает?
Он мой. Он любит меня… нет?
Мой пульс сходит с ума, разум немеет, отказывается осознать, принять и понять.
В такт ударам разгоряченного сердца пульсирует один-единственный вопрос.
Зачем?
Господи.
Зачем мне мир без него?
* * *
Hunger in my eyes…
Голод в моих глазах.
Набившая оскомину мелодрама. Очередное слезоточивое кино для домохозяек и девочек-подростков. Перед вами растрепанная героиня затасканной до седин истории.
Раскадровка.
Квартира пуста. Пуста в том смысле, что там больше нет ни единой его вещи.
Всё на месте, кроме его одежды и ноутбука.
Всё и ничего. Это убивает. Медленно, безнадежно, наполняя горечью до краёв.
Лишь запах, легкий, почти неуловимый аромат Его, наполнивший скованные холодом жилы.
Не понимаю. Этого нельзя понять. Ещё вчера нам было хорошо. Было ведь? Его глаза не могли лгать. Так не сыграешь, не притворишься.
Замечаю черную папку на столе, невольно наполняюсь надеждой. Страшно до одури. Хотя куда страшнее? Открываю. Какие-то документы. Пытаюсь прочесть, но буквы расплываются перед глазами. Глотаю слезы, шлю к черту истерику, стараюсь сосредоточить внимание.
Документы на эту квартиру. Всё оформлено на моё имя. Приходится долго перечитывать бумажки, чтобы понять. Потихоньку успокаиваюсь, отвлекаюсь, до сих пор не верю и не понимаю. Но сомнений быть не может.
Сползаю на пол, аккуратно и по стеночке, начинаю смеяться. Иначе не умею.
Он издевается. Да? Это такой прощальный подарок? Щедрый жест? Спасибо, дорогая, за классный тр*х, вот тебе квартира, я поехал. Он считает, это нормально? Так должно всё закончиться? Подарить сказку, откупиться, исчезнуть. Не сказать ни единого слова.
