— Молчи, — для приказа чересчур мягко, скорее просьба.
— Я не хочу менять цвет волос, — проверяю границу дозволенного.
Его брови вопросительно изгибаются.
— Он сказал, что мне нужно покрасить волосы в другой цвет… иначе… иначе ты меня накажешь… но волосы это ведь не очень важно, точнее для меня важно очень, но…
Не успеваю договорить фразу, потому как желудок снова болезненно сокращается. Рвать больше нечем, а спазмы не отпускают.
— Страшно, — выговариваю через силу, зуб на зуб не попадает, настолько трясет в лихорадке. — Что происходит?
Первым приходит Андрей, практически сразу за ним является знакомый доктор. Меня осматривают, расспрашивают, меряют температуру, которая оказывается близка к ожидаемым сорока градусам.
Ненавижу морепродукты. Ненавижу глистов. Думаю, эти две коварные группировки оказали бедному организму бойкот. Не могла волшебная таблетка столь быстро сработать, а вот экзотические тайские блюда вполне реально ударили по ослабленному стрессом организму. Лекарство послужило дополнительным катализатором террористического акта.
Проклятье, если кто-то догадается про эти гребаные пилюли. Даже не хочу представлять, что мне сделают и как.
Хочется отключиться, но нет никакой возможности. Голова раскалывается, физически чувствую эти трещины. Картинка перед глазами темнеет, расползается, меркнет.
Слышу, как фон Вейганд спрашивает о чем-то Андрея. Опять по-немецки, чтобы я не могла ничего понять. Потом говорит доктор.
Голоса теряются в изматывающей ломке, охватившей мое тело. Не припоминаю, чтобы мне было до такой степени хреново. Хуже и хуже с каждым прошедшим мгновением.
Заставляют выпить таблетки, затем какой-то гадкий раствор. Морщусь, откидываюсь обратно на подушки. Тошнота не проходит, отступает, но готова вернуться в любой удобный момент. Чувствую противный комок, застрявший в горле. Хочется откашляться, выплюнуть, а силы нет.
Изломанная фигурка на шахматной доске. Черно-белые клетки мелькают в сознании, утратившем цветность. Черные — тяжелый взгляд, пригибающий к земле, жестокие фразы, ранящие больнее осколка, который он вонзил в мою ладонь. Белые — тень искренности на любимых губах, нежность, затаившаяся в осторожных прикосновениях.
Тягучее и вязкое, не проходящее чувство боли. Расплавленный металл движется по венам, заставляет выгнуться, беспокойно застонать. Все, что угодно, лишь бы прекратить это.
— Пожалуйста, сделайте, — обращаюсь к доктору.
Он кивает, даже отвечает, возможно, по-английски, однако я не разбираю слов.
— Не хочу умирать.
Песок в глазах, свинцовые веки, жар пропитывает внутренности, пока лед холодит взмокшую кожу.
Не хочу думать, что сделала это сама.
«Скажи про таблетку», — мысль тухнет под гнетом затаенного ужаса.
Нет, не скажу. Это не связано. Не могло так оперативно подействовать и…
«Откуда тебе знать, дура?! — злиться внутренний голос. — Ты же не врач. Скажи, еще не поздно. Ты же не хочешь сдохнуть в этом гребаном Бангкоке на этой гребаной кровати гребаного пентхауса!»
Чей-то вскрик, Андрей путанно бормочет, снова вскрик. Перевожу взгляд в сторону и понимаю — признаваться нельзя. Лучше смерть.
Фон Вейганд не просто сердит или зол. Он в ярости, готов растерзать виновного на месте без суда и следствия. Схватив нерадивого слугу за грудки, нависает над ним с видом голодного хищника.
Это не угроза. Не попытка запугать. Это настоящее.
— Александр, — мой голос сбивается, слышно только «Алекс».119fe8
Фон Вейганд вздрагивает, оборачивается, словно не верит собственным ушам. Впервые называю его по имени, не мысленно, а обращаясь лично. Неслыханная дерзость. Непозволительная вольность.
Ну и пусть.
Он переговаривается о чем-то с доктором, отпускает Андрея, который торопливо ретируется прочь.
Хочу снова позвать, повторить запретное имя, попробовать на вкус, задержать на языке, смакуя, наслаждаясь. Однако же не решаюсь. Терпеливо жду, опасаюсь нарушить незримый баланс перемирия.
— Все будет хорошо, — фон Вейганд усаживается рядом, поправляет подушки подо мной. — Обычное отравление. У тебя интоксикация, это пройдет.
Мечтаю помереть с заслуженным пафосом, а этот двуличный ублюдок должен непременно мучиться, понять, какую ошибку допустил, как был не прав и облажался, не оценил сокровище, растоптал и уничтожил… короче, должен бить себя кулаками в грудь и лить слезы на моей свеженькой могиле. Но мне убийственно паршиво, эти сладкие мечты не вызывают улыбки.
Какое «пройдет»? Мне хреново аж челюсти сводит. Точно гетманской булавой прошлись по косточкам, по каждому позвонку.
— Обними, — требовательно шепчу, глядя в его пугающие глаза, черные и бездонные, затягивающие внутрь, будто воронка смерча.
Это горячечный бред. И что? У меня действительно горячка плюс интоксикация. Он сам сказал.
— Обними, хочу почувствовать тебя, — повторяю упрямо.
И стена дает трещину под ударом.
— Спи.
Руки фон Вейганда притягивают крепче, укрывают от мира, зла и несчастий. Эти руки способны поддержать и успокоить, но так же низвергнуть и обратить в прах. Люблю его объятья, пусть и задыхаюсь от по-звериному жесткой хватки. Люблю ощущение его на своей пылающей коже. Люблю чудовище, которое извращает мои идеалы и веру в светлые чувства. Люблю срывать повязки с незатянувшихся ран.
«Ты опять позволишь забрать свое сердце», — укоризненно произносит внутренний голос.
Ха. Разве можно забрать то, чего у меня давно нет?
Жар потихоньку слабеет, боль сдает позиции, больше не выкручивает тело. Лекарства действуют правильно. Нахожусь на границе сновидений — еще не там, но уже не здесь. Дыхание выравнивается, позволяю себе расслабиться, сбросить гнетущее напряжение. И…
— Лора.
Вы когда-нибудь слышали звук, с которым вспыхивает первая звезда на ночном небе? Тихий, но отчетливо различимый.
Не смею шевельнуться, не смею дышать.
Губы фон Вейганда прижимаются к внутренней стороне ладони, целуют там, где вырезана кровавая подпись нашего договора, мягко касаются свежих рубцов.
Игла света прошивает меня сверху донизу. Больно и сладко, лезвием стилета по гусиной коже, движется неведомое чувство, окрыляя душу всполохами надежды.
Невинная ласка и шепот моего имени на устах одержимого монстра. Миг истины. Признание, что не вернуть обратно, не обесценить. Не облечь словами, не описать, не объяснить. Только прочувствовать.
Наивная девочка мирно засыпает. Подарим ей заслуженный покой, опустим занавес. Она не подозревает о предстоящих испытаниях. Не знает о том, как будет истерзана, избита и вспорота изнутри. Не представляет, что первый удар по стене — самый легкий.
