— Я склонюсь над твоими коленями. Обниму их с неистовой силою.
И смело обращаюсь к национальному колориту.
Пора внести разнообразие в сольный концерт. «Кобзарь» выручит в любой ситуации. Поэзия никогда не помешает.
— Поглянув я на ягнята — Не мої ягнята! Обернувся я на хати — Нема в мене хати! Не дав мені Бог нічого!.. І хлинули сльози… (Посмотрел я на ягнят — не мои ягнята! Обернулся на хаты — нет у меня хаты! Не дал мне Бог ничего!.. И хлынули слёзы…)
Однако декламирую на порядок безобиднее. Придётся подключить скрытые резервы.
Набираю побольше кислорода в лёгкие и обрушиваю на врага колыбельную.
Французскую.
Не зря же двадцать лет назад в садике её разучивали.
— Frère Jacques, Frère Jacques, Dormez-vous? Dormez-vous? Sonnez les matines! Sonnez les matines! Ding, dang, dong. Ding, dang, dong. (Братец Якоб, братец Якоб, Спишь ещё? Спишь ещё? Слышишь колокольный звон? Слышишь колокольный звон? Динь-дан-дон, динь-дан-дон.)
Не стоило вытаскивать кляп. Некоторым людям изначально предначертана смирительная рубашка и комната с мягкими стенами.
Считаю до десяти.
Сжимаю и разжимаю кулаки.
— Выбираешь игнор, — бросаю с горечью.
Вдыхаю и выдыхаю.
Не помогает.
— Молчишь, — хмыкаю. — Ничего не скажешь?
Он снова делает затяжку.
И выпускает дым. И пронизывает взглядом насквозь. Вспарывает и обнажает. До костей. До утробной сути.
Он не просто курит. Уничтожает. Выпивает досуха. Меня. Сигару. Мир вокруг.
— Зачем? — ухмыляется, мигом гасит боевой запал: — Ты сама отлично справляешься.
Ладно.
Угомонил, пристыдил, поставил на место.
Прекращаю изгаляться, перехожу в режим тотальной серьёзности.
— Нам нужно многое пересмотреть, — сурово поджимаю губы. — Отношения должны стать глубже.
Примеряю маску вселенской скорби.
— Хотя куда уже глубже, — продолжаю мрачно, вкрадчиво прибавляю: — После анала.
Damn. (Проклятье.)
Всё-таки я и серьёзность диаметрально противоположные понятия.
— Понимаешь, для большинства это предел, после которого остаётся мало легального и не слишком омерзительного, — заявляю нарочито печальным тоном. — Копнёшь дальше — не успеешь оглянуться, как станешь свингером.
Явно перебираю, играю с огнём.
Впрочем, плевать.
Истерика не признаёт полумер.
— У тебя проблема с доверием, — небрежно роняет фон Вейганд.
Обалдеть.
Не скрою, хотелось бы выразиться иначе, в своей обычной манере. Однако боюсь, цензура столько мата не запикает. Сломается на полдороге и навсегда выйдет из строя.
— Постой, — жестом требую тайм-аута, а после выразительно загибаю пальцы: — Взлом ноутбука — раз. Не пытайся косить под романтика. Горящие сердца и заснеженные беседки определённо не твой профиль. Сбор досье — два. Не отрицай очевидные факты, не надейся отмазаться. Камеры повсюду — три. Всевидящее око, блин. История с Анной. Неудачный подкуп Маши. Даже не собираюсь гадать, насколько велики масштабы поражения. Не хочу расстраиваться.
— Правильно, — кивает, доверительно сообщает: — Лучше не вдаваться в подробности.
Наглость этого ублюдка безгранична.
— Допрос под ударами кнута в затхлых подземельях родового особняка проводишь ты, а проблема с доверием у меня? — уточняю с показной вежливостью, выдерживаю паузу и срываюсь с цепи: — Еб*ть. Реально?!
Хамите, парниша.
— Сколько их было? — спрашиваю с вызовом, скупо поясняю: — Баб. Крутых и классных, всячески натренированных баб.
— Не считал, — ухмыляется шире, нахально скалит зубы.
— Приблизительно, — допускаю погрешность.
— Не помню, — отмахивается.
— Из тех, которые запомнились, — не отступаю ни на йоту.
— В зеркале справа отражается.
Машинально поворачиваюсь, сталкиваюсь с бесплотной тенью.
Глаза обречённого на смерть. Ядовитое безумие пополам с дикой усталостью. Бледная кожа выглядит пергаментной. Раскрошится, едва коснёшься. Волосы всклокочены. Ни единого намёка на причёску. Натуральное гнездо.
Редкостная красавица, не в каждом столетии рождается.
— Типа повелась на дешёвый развод? — интересуюсь, скривившись, а потом оборачиваюсь, испепеляю противника осуждающим взглядом. — Старый трюк. Унылая туфта. Заезженная пластинка.
Зажал креатив, не подготовился.
— Типа кто-нибудь в этом мире значит больше тебя? — насмешливо передразнивает он, медлит и хрипло, почти рыком заключает: — Прах. Пепел. Пыль у подножия трона.
Горло перехватывает спазм.
— Я-я? — запинаюсь. — Я пыль?
Его смех обжигает будто плеть.
Вздрагиваю. Чудом удаётся не зажмуриться. Болезненная вибрация движется вдоль позвоночника.
— Ты дура, — бросает фон Вейганд, наконец, успокоившись, опять затягивается сигарой, с наслаждением выпускает дым в сторону: — Моя любимая и единственная дура.
Ну, другое дело.
Так бы сразу.
Мило, свежо, неизбито.
Вот теперь расслаблюсь. Разжирею, забью на депиляцию, перестану выщипывать брови. Короче, заживу по-человечески. Вольно и свободно.
Ох, чёрт. Не выйдет. Я же ещё не замужем.
— Нужно порядок навести, — указываю на колоритный натюрморт возле стола.
Разбитая посуда. Вода. Еда.
Шедевр. Отправим в музей искусств. Шик и модерн.
— Бардак раздражает, — изображаю чистюлю. — Вызывай слуг.
— Позже, — ловко отклоняет предложение фон Вейганд.
— Почему не сейчас? — искренне недоумеваю. — Мне неприятно торчать в грязи. Пускай приберут.
— Приберут, когда мы закончим, — заявляет, слегка прищурившись.
Напрягаюсь, чую неладное, замираю в ожидании жуткого наказания. Тщетно пытаюсь обуздать ураган хаотичных мыслей.
— Закончим — что? — спрашиваю нервно.
Сигара погибает в длинных пальцах вместе с остатками моего самообладания. Тлеет, медленно лишается сознания.
— Разговор, — холодно произносит он.
Расплываюсь в идиотской улыбке, глупо хихикаю.
— Ну, знаешь, с этим как-то не очень клеится.
— Могло быть хуже, — парирует иронично.
— Конечно, — охотно соглашаюсь. — Ты мог прострелить мне ногу. Или переехать меня асфальтоукладочным катком.
