Божья искра никогда не разгорается в пустом сосуде.
— Гони остров, — говорю настойчиво. — В океане. Красивый. С пальмами. Кокосы там. Бананы. Вся х*йня. Натуральный остров.
Или дворец. Гигантский, мраморный, уникальный.
Или личную планету, обустроенную с комфортом, начинённую кислородом и прочими ништяками.
Или целый мир. Вдребезги, на щепки. К моим ногам.
— Отложим материальное, обсудим духовное, — меняю вектор, обращаюсь к радикальным методам, вкрадчиво интересуюсь: — Где атмосфера праздника?
Судорожно вздрагиваю. Мелкая дрожь пробегает по всему телу. Замерзает на губах, осыпается невидимым инеем.
— Хлопушки. Конфетти. Надувные шарики, — нервно посмеиваюсь. — Свечи. Лепестки роз на шёлковых простынях.
Застываю неподвижно.
Тону в пылающем водовороте чёрных глаз. Теряюсь, забываюсь, растворяюсь, погружаюсь в бездну.
Не нужны подарки. Дорогие, элитные, с кучей нулей. Не нужны. Особенные, значимые, за копейки. Не нужны.
Ничего не нужно.
Только он.
Жар дыхания. Рядом. Бой сердца. У сердца. Холод опасности. На коже. Ледяной нож. Под рёбра. По самую рукоять. Опять и опять.
Аттракцион не для слабаков.
— Шёлковые простыни скользят, — с расстановкой произносит фон Вейганд, слегка, отстраняется, но не отпускает, не разрывает контакт, наслаждается произведённым эффектом. — Лепестки липнут.
Стесняюсь спросить — куда липнут?
Хотя нет, не стесняюсь.
Просто не собираюсь спрашивать.
— С кем же ты скользил?! — истерика рвётся наружу.
Забудь.
Не отвечай.
Пофиг.
Без разницы.
Наср*ть.
— С женщинами, разумеется, — поясняет ровно, невозмутимо продолжает: — Предпочитаю египетский хлопок. Прочно и удобно. Отличная терморегуляция.
Колючая проволока обвивается вокруг грудной клетки.
Египетский хлопок. Ухмыляющийся фон Вейганд. Стая легкодоступных тёлок. Бл*дство. Разврат. Полнейшее непотребство.
Наверное, так выглядит Ад.
— Я не стану лгать, изображать раскаявшегося грешника, искажать объективную реальность, — заявляет елейно, сухо прибавляет: — Я поимел немало тел.
Железные шипы вгрызаются глубже, проникают внутрь с омерзительным, хлюпающим звуком.
Гостеприимные чертоги преисподней манят окунуться в геенну огненную.
— Я же не импотент, — хмыкает.
Убийственная ремарка.
Нет.
К сожалению, нет.
— Но за дырками не гоняюсь, — издевательски скалится. — Не переоцениваю значение рабочих отверстий.
Ну, ох*еть теперь.
Прямо повод расслабиться и снизить бдительность, возгордиться и счастливо почивать на лаврах.
Какого лешего он несёт?! На полном серьёзе откровенничает или не менее серьёзно стебётся?
Нервы на пределе.
Хмурюсь, лихорадочно пытаюсь набросать в уме уничижительную тираду, однако все старания напрасны. Не в тему, мимо нот. Разом теряю дар красноречия.
— Мне нравится секс, — спокойно сообщает фон Вейганд. — Не механический процесс. Не выброс напряжения пополам со спермой. Нечто большее, чем заурядный половой акт.
Да неужели?
Правда?
Нравится вырывать позвоночник через горло. Резать по живому. Нежно. Аккуратно. На равные доли.
Хирургическая точность завораживает.
Резко, чётко, динамично. Надрез за надрезом. Словно штрихи на полотне гениального художника.
Задержите дыхание, не шевелитесь.
Рождается новый шедевр.
— Распалить. Овладеть. Поработить.
Каждое слово заставляет сердце замирать, судорожно сжиматься, давать перебой. Каждое слово наполняет кубок очередной каплей яда.
— Мы же люди, а не животные.
Пей до дна.
Досуха.
Не чокаясь.
— Догнать, завалить и оттрахать — слишком примитивная стратегия. Гораздо любопытнее раскрыть потенциал, подбросить поленья в костёр и наблюдать.
Верно.
Именно это он делал.
Изучал, исследовал, ставил эксперименты. Пробовал на вкус, погружался в самую суть, переводил из света во тьму.
Сколько их?
Таких подопытных кроликов. Послушных жертв. Немых портретов в галерее побед.
— Даже юношеский пыл не застилал мои глаза, — произносит нарочито ленивым тоном, медлит, неожиданно отрывисто добавляет: — Я не вставлял член куда попало. Только в любимых женщин.
Вздрагиваю.
Безотчётно и отчаянно.
Взвиваюсь.
Будто порыв пламени.
Тщетно пробую освободиться из жестокого плена.
— Некоторые из них честно выставляли себя на продажу, некоторые ломали комедию, играли в порядочность, — посмеивается. — Невинные и добродетельные тоже нередко попадались.
Фон Вейганд не позволяет вырваться, держит мёртвой хваткой. Сильнее стискивает руку, сминает пальцы до противного хруста. Вынуждает взвизгнуть, глухо простонать.
— Наивные. Добрые. Очаровательные. Умные. Страстные. Искренние. Прекрасные.
Удар за ударом.
Больно и беспощадно.
Прошивает насквозь ржавыми гвоздями.
— Очень разные, — притягивает ближе, почти вплотную. — Неповторимые, впечатляющие, с идеальными задницами.
Не то хохот, не то рычание.
Содрогаюсь и трепещу.
Ледяной ветер пожирает обжигающее пламя.
— С задницами, на которые не просто стои́́т, — шепчет прямо в рот. — С задницами, на которые сто́ит молиться.
Не ведает милосердия, продлевает агонию.
Уста к устам.
Не целует, лишь прижимается.
Застывает на миг и отворачивается. Бережно собирает соль, запёкшуюся на разгорячённых щеках.
Растягивает мучения до бесконечности, отравленным жалом вонзается в податливое тело, заставляя кровь кипеть.
— Да, я любил, — буквально выплёвывает. — Любил, пока трахал.
Внезапно отстраняется, отпускает на волю.
Он дарит хрупкую иллюзию, разрешает ускользнуть, встрепенуться и оглядеться по сторонам, замереть в нерешительности. Понимает, далеко не убегу. С места не сдвинусь. Не посмею.
А потом возвращает обратно.
