— Обещаю подумать.
Между истерикой и возбуждением трудно мыслить трезво. Все еще жажду ощутить внутри себя не только умелые пальцы, но и нечто большее.
— Отлично.
Фон Вейганд согласно кивает, а потом на правах законного хозяина укладывается на диван. Вытягивается во весь рост — голову кладет мне на колени, ноги — на подлокотник. Принимает по-мальчишески непринужденную позу, вольготно развалившись на спине.
— Умеешь танцевать? — располагающая улыбка абсолютно не сочетается с тем кровожадным оскалом, который он демонстрировал несколько минут назад, будто сорвана с лица другого человека.
— Получается вроде, — отвечаю уклончиво и, прежде чем успеваю себя одернуть, провожу кончиками пальцев по бритой макушке.
Этот мужчина умудряется заполнить пространство целиком и полностью, вызывает безотчетное желание касаться и целовать, ощущать биение сердца и теплоту кожи. Не бывает понятным, рушит представления о статистике и научных фактах, выходит за рамки стандартных примеров.
Следует поразмыслить об Анне, сплетнях и предательстве, вновь огорчиться или разъяриться, тем не менее, шквал разношерстных эмоций благополучно отправлен к черту. Мысли растворяются, уступая место инстинктам. Убеждения и принципы еще никуда не делись, но запреты рушатся, открывая путь, не отягощенный нормами моральности.
Не могу отвести взгляда от фон Вейганда, не в силах прогнать идиотскую улыбку с лица, бесцеремонно рассматриваю его тело, скрытое под очередным идеальным костюмом.
— Что на счет Венского вальса? — он делает вид, будто не замечает повышенного интереса к своей персоне, игриво трется щекой о мой живот, не выпускает из-под прицела пытливых глаз.
— Первый раз слышу, — невольно вздрагиваю, возвращаясь к реальности.
— Придется ознакомиться подробнее, у меня есть особый подарок, — запускает руку в потайной карман пиджака.
— Кажется, Рождество через неделю.
Мучительно хочется сорвать с него все эти обличья, обнажить истину, какой бы она ни была. Разорвать нескончаемый поток испытаний, пробить проклятую стену, вырезать вход по живому. Любыми путями, лишь бы позволил познать себя. Настоящего.
— Верно, это тоже ровно через неделю, как раз на Рождество.
Он протягивает мне небольшого размера продолговатый футляр с причудливым рельефом, скорее всего из бронзы, хотя черт его поймет, не разбираюсь в металлах. Долго рассматриваю штуковину, верчу, стучу по ней, тщетно пробую открыть. Наконец, фон Вейганд не выдерживает, смеется, накрывает мои пальцы своими, направляя, нажимает сбоку и легко раскручивает футляр:
— Очень просто.
— Спасибо, — недовольно хмурюсь, выуживаю на свет старинный свиток.
Полумрак мешает прочесть текст, долго вглядываюсь в строчки, однако изящные каракули с множественными завитками не становятся понятнее. Обилие «c'est», которые все же удается вычленить из общей бессмыслицы, напоминают французское "C'est la vie" (Такова жизнь). По сути, единственную известную мне фразу на языке любви.
— Не понимаю ни слова, — решаю не скрывать праведного раздражения и ядовитым тоном подвожу итог: — Издеваешься.
— Проверяю. Не злись, meine Kleine (моя маленькая) — озорной блеск в его глазах обезоруживает. — Нас приглашают на Рождественский бал-маскарад. Место действия Франция, замок на Луаре.
— Шинон? Шенонсо? Хм… Шамбор? — мгновенно оживляюсь. — Стоп! Наверное, Валансэ? Давай остановимся между Шамбором и Валансэ. Нормальные варианты. Всегда мечтала осквернить какой-нибудь музей непристойностями… хотя это совсем не то, о чем ты подумал, я…
— Руж, — мягко улыбается он, забирает свиток и прячет обратно в футляр.
— Что?
До меня редко доходит с первого раза.
Честно признаться, почти никогда с первого раза не доходит.
— Замок Руж, — произносит нарочито медленно. — Если перевести, получится «Красный замок».
— Типа Мулен Руж только без мельницы и канкана?
Конечно, уточнение совершенно идиотское, но фон Вейганду нравится.
— Типа, — насмешливо передразнивает мою интонацию. — Не знаю, что у них вместо мельницы, а вместо канкана будет вальс, который придется освоить в совершенстве.
— Осталась неделя! — пораженно восклицаю в ответ. — Нельзя научиться за такой короткий срок.
— Преподаватель придет завтра, — он берет меня за руку, едва касаясь пальцами, ласкает ладонь, осторожно проводит по очертаниям шрама.
Сердце замирает от непрошенных воспоминаний, по телу разливается волна мелкой дрожи. Предательская зависимость фиксирует не хуже наручников. Пагубная привязанность, вошедшая в плоть и кровь, отбирает остатки самообладания.
— Но если я не смогу научиться, — чудом удается говорить ровно и спокойно, не срываясь на сбивчивое шептание: — Всякое бывает, пластика — еще куда ни шло, зато с движениями точно напутаю и отдавлю партнеру ноги. Стыд и позор, но в танцах я голосую за современные ритмы, клубнячок какой-нибудь осилю запросто. Знаешь эту старую шутку про «девушка вас током бьет или…»
— Сможешь, — фон Вейганд прерывает компрометирующие откровения, и прижимает ладонь к губам, обжигая нежную кожу горячим дыханием.
— Давай предположим чисто гипотетически, исключительно в целях эксперимента, вот просто как взрослые и адекватные люди допустим, что случаются разные непредвиденные обстоятельства, которые мы не способны контролировать и…
— Сможешь, — уверенно повторяет он.
Резко поднимается с дивана, крепко обхватывает меня за плечи, рывком принуждает встать.
— Научишься, — собирает волосы в пучок, тянет в сторону, вынуждая наклонить голову на бок, а потом прижимается губами к напрягшейся шее.
Рано или поздно черта уютной нормальности оказывается далеко позади. Миг безопасного возвращения давно утрачен. Животный ужас теперь не парализует, а оттеняет эмоции, словно пикантная приправа к изощренным развлечениям. Повышает градус, прибавляет жару, пробуждает скрытую силу.
— Ты не понимаешь, — набираю больше воздуха в легкие, собираюсь держать очередную речь в защиту собственных интересов, однако не успеваю и рта раскрыть.
— Нет, это ты не понимаешь.
Стальные ноты в его голосе настораживают, а пальцы с обманчивой мягкостью скользят по дрожащим плечам, будто случайно цепляют тонкие бретельки, а в следующий миг грубо срывают платье вниз, обнажают одним четким движением.
Не кричу, даже не вздрагиваю, лишь расширенные зрачки выдают мои чувства.
Опасность жалит и заводит. Манит коснуться тонкого льда, скрывающего всполохи адского пламени, позволить тьме проникнуть глубже, заполнить разум окончательно и бесповоротно. Влечет туда, где унылое «хорошо» и скучное «плохо» теряются на контрасте с надрывным экстазом.
