Я жду.
Чего?
Знака. Знамения.
Хотя бы чего-то.
Чего угодно.
Взгляда. Слова. Ласки. Скользящей. Вроде бы незначимой. Улыбки. Ухмылки. Коварного прищура. Небрежного жеста.
Я готова зацепиться за любой намек.
Но у фон Вейганда другое мнение на сей счет.
Он проводит между нами черту. Очень четкую. Ощутимую. У него идеальные границы. Абсолютно нерушимые. Тут никак не пробиться, не пролезть. Ни единого шанса нет.
Он берет паузу. На раздумья. И чем тише вокруг, тем страшнее. Он больше не станет рубить сгоряча. Не поспешит. И это пугает во сто крат сильнее. Обесточивает.
Это мой последний день. Последний день приговоренного к смерти.
И еще один. И еще. А что если пытка продлится вечно?
Возвращаюсь назад. Раскладываю события по порядку. Разбираю на фрагменты. Вот фон Вейганд показывает мне подарки безумного лорда Мортона. Вот заваливает на стол. Вот видит кровавое пятно и вызывает доктора. Грядет унизительный осмотр.
Я не даюсь врачу. Вырываюсь. Царапаюсь и кусаюсь будто чокнутая. Сражаюсь изо всех сил. Так, что снова открывается кровотечение.
— Вколите ей транквилизатор, — говорит фон Вейганд.
По-немецки.
Перевод не требуется.
Я возвращаюсь к реальности позже. Уже после осмотра, после необходимых процедур. Прихожу в себя, лежа на животе. В кромешной темноте. Я поднимаюсь, превозмогая боль. Опять. Набрасываю халат и отправляюсь выяснять отношения. Выскальзываю из комнаты, бросаюсь вперед по мрачному коридору, врываюсь в покои своего персонального палача. Без стука. Без предупреждения. Отчаянно и глупо.
— Уходи, — безупречно ровный тон.
Фон Вейганд стоит у камина. Спиной ко мне. Даже не оборачивается. В его позе не чувствуется никакого напряжения. Он расслаблен. И в то же время он точно статуя. Каменный.
— Алекс, — выдыхаю, глотаю непрошенные слезы.
Подхожу ближе. Подступаю вплотную. Обнимаю. Прижимаюсь всем телом. Обвиваю руками.
— Нет.
Отстраняет меня. Мягко, но четко. Спокойно. Уверенно. Без агрессии. Без раздражения. Обхватывает запястья, разводит руки в разные стороны, отодвигает подальше.
— Алекс, — повторяю сдавленно. — Пожалуйста.
Между нами лишь несколько ничтожных сантиметров. А впечатление такое будто нас разделяют целые километры. Тысячи. Миллионы. Миль.
— Врач сказал, что еще немного и тебе понадобилась бы серьезная операция, — глухо произносит он.
— Алекс…
— Мне жаль.
Фон Вейганд поворачивается. Медленно. Накрывает своей тенью. И на меня в момент накатывает ощущение неизбежности. Предательское оцепенение сковывает стальными цепями.
Но я мотаю головой.
Сбрасываю железные путы.
Чертово онемение. Шлю к черту.
А в камине трещат поленья.
Я протягиваю руку.
Я хочу коснуться.
Так сильно.
Так жутко.
Что пальцы колет.
— Мне жаль, я не довел дело до конца, — продолжает фон Вейганд.
— О чем ты? — еле шевелю губами.
— Врач осматривал тебя, а я думал только о том, чтобы снова тебе вставить. Вогнать до упора. Засадить по самые яйца и долбить, пока не сдохнешь. Пока не задохнешься от собственных воплей. Такая влажная. Окровавленная. Такая податливая.
— Лжешь, — выдаю чуть слышно.
— Я никогда тебе не лгу.
Он склоняется так, что мои пальцы соприкасаются с его кожей, дотрагиваются до щеки, соскальзывают ниже. К горлу.
Холодно.
Почему настолько холодно?
Не ощущаю никакого биения крови.
Отдергиваю руку, будто обжегшись.
— Иди отсюда, — говорит фон Вейганд. — Пока можешь ходить.
— Неужели ты все разрушишь? — закусываю губу, судорожно сглатываю. — Из-за одной дурацкой ошибки?
— Нечего рушить, — ровно произносит он. — Ничего нет.
Глядя в его глаза, понимаю — это правда.
Нет ни гнева, ни ярости. Нет страсти. Дикой ревности нет. Нет ни тени бешенства. И никаких привычных эмоций не замечено.
Пустота.
Бездна.
Все мои надежды — искусный самообман.
Я проиграла.
Раз и навсегда.
По-настоящему.
Нет никаких вторых шансов. Нет новых попыток. Нет другой жизни. Выхода нет. Убежать не выйдет. Даже уползти не светит. Только умереть.
Я вижу приговор.
В его глазах. В тех самых глазах, которые горели для меня. Пылали. В них уже нет огня. И слабой искры нет.
Лед.
Арктический.
Непробиваемый.
Безграничный.
Я отступаю. Еще не верю. Отвергаю. Отказываюсь. Не принимаю. Крадучись, шагаю назад. Подчиняюсь безусловном рефлексу.
Я держусь. Не бегу. Не пускаюсь наутек. По крайней мере, не сразу. Отхожу на безопасное расстояние, открываю и закрываю дверь.
Вроде бы недавно я уже была в отчаянии. Уже застывала на грани, хоронила мечты. Вроде бы недавно рыдала и взывала к тому, кто никогда не услышит.
Забавно.
Я встречала Армагеддон.
Заранее.
Я думала, конец — это убийство Стаса.
Но нет.
Конец — это убийство моей души.
Липкая волна страха накрывает с головой. Захлестывает и увлекает на дно. Затягивает в бурлящий водоворот.
Я срываюсь. Мчусь по темному коридору, не чувствуя собственных ног. Не чувствуя пульса, не чувствуя ничего вокруг.
Я врываюсь в комнату, запираю замок. Я хочу заорать, однако из горла вырывается лишь немой вопль. Я сползаю на пол. На бок. Сворачиваюсь в комок.
Падает занавес. Больше нельзя перематывать пленку. Кадры не обратить вспять. Не вырезать, не переснять. Финальные титры захватывают экран.
— Зверь чует страх, — говорит Андрей.
И я с ним полностью согласна.
Вот только как запретить себе бояться?
Дверь не просто захлопнута. Двери больше нет. Мне уже не достучаться. Ни до небес, ни до пекла. Стена несокрушима.
Гребаное дежавю.
С каждым разом все хуже и хуже.
По порочному кругу опускаюсь ниже. Погружаюсь в безнадежность. Окунаюсь в необратимость.
