Я умоляла.
Только на колени не встала.
Просто не успела.
Фон Вейганд согласился. Слишком быстро. Будто только и ждал повода взять меня за горло. По-настоящему. Вернуться к истокам.
Я готовила долгую и нудную речь. Однако она не пригодилась. К черту слова. Нужны действия. А мой мучитель не торопится. Подразнил и отпустил. Заключил в четырех стенах и свалил в туманные дали.
Вот это поворот.
Я требую продолжение.
Банкета. Хм. Подвала.
Я и правда не в своем уме.
Сдайте меня санитарам.
Эй, минуточку.
А может, фон Вейганд просто слился?
Ну, типа решил простить и отпустить ситуацию, потянуть время, выждать, пока я сама забуду его жуткие обещания.
Слабак.
Посмотрим правде в глаза.
Чем он меня удивит?
Ошейник. Наручники. Ремень. Плеть. Кнут. Раскаленный воск. Битое стекло. Кровища повсюду. Самые экзотические позы. Самые невероятные локации. От завода до туалета «Ла Скала».
Такие рекорды не перебить.
Глупо пытаться.
Как думаете, у садистов бывает творческий кризис? Новые идеи кажутся скучными, привычные забавы не возбуждают. Нет запала, нет вдохновения. Все как будто по инерции. Рутина.
Наверное, он подвесит меня на крючьях. Однажды обещал. Или пустит электрический ток по наиболее чувствительным местам. Одна радость — черепная коробка не пострадает. Там уже пусто.
А может, фон Вейганд возьмется за нож?
Как во сне. Вырежет мой язык. Или красивую надпись. На видном месте. Или же вырежет меня, вставит лезвие прямо в…
Я предпочитаю оборвать данную мысль.
От греха подальше.
Я же мазохистка, а не самоубийца.
Хотя.
Фон Вейганд прекрасно обходится без дополнительных агрегатов, если действительно хочет наказать. Не важно где. Не важно как. Он берет свое. Всегда.
Вроде все зажило. А тело помнит. Память свежа.
Зато его фантазию осуществить нереально.
Ну, ту фантазию, на которую мы спорили.
Это физически невозможно.
Никак. Никогда.
Надеюсь.
Хотелось бы верить.
Впрочем, есть тысяча других идей.
Не менее опасных.
Любопытное действо грядет. Я бы и сама понаблюдала с попкорном, в первом ряду, где-нибудь на ступеньках лестницы, ведущей в подземелье. Но боюсь, буду немного занята, исполняя главную женскую партию.
Время идет.
А ничего не меняется.
И от этого еще страшнее.
А потом становится все равно.
И вот это уже совсем плохой знак.
— Вы прочли? — Андрей обрывает рефлексию.
— Я не спешу, — бросаю с раздражением.
Я и забыла про врученный недавно конверт. Смотрю, словно вижу впервые. Медленно открываю, извлекаю письмо на свет.
За окном смеркается. Но меня ослепляет падающий снег.
Так странно.
Будто стеной идет.
Будто за мной идет.
— Вы издеваетесь? — спрашиваю, изучив текст. — Могли бы и больше написать, раз уж взялись шутить.
— Полагаете, я автор этого письма? — выглядит очень удивленным.
— Кто, если не вы?
— А там разве нет подписи?
— Там вообще особо не заморачивались насчет содержания, — фыркаю. — Всего-то одна жалкая строчка.
— Одна? — и правда поражен, медлит и тихо произносит: — Тогда, должно быть, это крайне важная строка.
— Нет, — усмехаюсь. — Бред какой-то.
Комкаю письмо. Хочу отбросить в сторону. Только не могу. Незримая сила будто хватает за руку, не позволяет так легко отмахнуться от очевидного. Разглаживаю смятый лист.
«Он любит тебя».
Лаконично. До боли.
Написано по-русски. Почерк аккуратный, каллиграфический, отнюдь не смахивает на мои каракули. Исключительно женский почерк. Даже женственный. Красивый.
Тут гирлянда замирает в режиме красных огней, и на краткий миг кажется, точно бумага залита кровью.
— Что за… — осекаюсь. — Это послание вам передала Элизабет Валленберг?
Андрей молчит.
Вот и ответ.
— Благодарю, — роняю глухо.
— Выходит, не такой уж бред? — уточняет осторожно.
Теперь мой черед беречь тишину.
Я действую безотчетно, голодным взглядом впиваюсь в три коротких, четко выведенных слова. Я пытаюсь разгадать секрет, которого нет. Я упускаю главное.
«Он любит тебя».
Правда?
Я думаю, что написала бы сама себе в таком случае. Стоит поучиться лаконичности у Элизабет. У меня с этим явные проблемы.
Что поделать. Краткость — сестра чужого таланта.
А я не умею затыкаться в нужный момент. Вообще не умею. Затыкаться.
За то и любят.
Я забавная.
За то и похоронят.
Не сегодня.
Завтра.
— Что ты знаешь о Вальтере и Элизабет? — спрашиваю прямо.
Андрей хмурится.
Есть тайны, которые опасно выдавать.
Есть тайны, которые лучше не знать.
— Они познакомились в Париже, во время войны, — сухо отвечает мой сутенер.
— И все?
— Он влюбился в нее с первого взгляда, — судя по выражению лица, Андрей настолько далек от веры в данное заявление, что даже не может притвориться, будто не лжет. — Его чувства оказались куда сильнее идеологических убеждений. Он начал спасать евреев и участников Французского Сопротивления, оформлял для них новые документы, помогал им покинуть оккупированную территорию.
— Это правда? — голос звучит неожиданно хрипло.
— Это помогло ему избежать Нюрнберга.
Я зажигаю свечу, подношу измятое послание к пламени, смотрю, как легко вспыхивает бумага. Огонь подбирается к моим пальцам вплотную. А я ничего не ощущаю. Бросаю листок в самый последний момент. На стальном подносе остается лишь горсть пепла.
Я не хочу оставлять улик. Смахиваю пыль, стараюсь развеять, рассеять в воздухе. Я уничтожаю следы преступления.
И вообще.
Пусть желание сбудется.
Отправляю волю в свободный полет.
Он любит меня.
