— I understand. (Понимаю)
— I’m afraid mister Wallenberg forgets that hasty climbers have sudden falls, (Боюсь, мистер Валленберг забывает, кто слишком высоко взлетает, тот низко падает,) — мрачно продолжает он. — I hope you will remind him about it. (Надеюсь, вы напомните ему об этом.)
Ладно, поболтали и хватит.
— I am sorry but I have to leave, (Простите, но я должна уйти,) — порываюсь встать.
— I wish to invite you and mister Wallenberg to my island, (Я хочу пригласить вас и господина Валленберга на мой остров,) — лорд Мортон удерживает меня за руку.
От его прикосновения кожа покрывается инеем. Напрасно пробую разорвать контакт, пальцы только сильнее впиваются в мою ладонь.
— I don’t like written invitations so I pass it directly. (Не люблю письменные приглашения, поэтому передаю напрямую.)
Наверное, такой образ чокнутого маньяка бездарно пытаются воплотить на экранах кино.
— I don’t set any date or time. (Я не устанавливаю конкретную дату или время.)
А к подобной улыбке отлично подходит мясницкий тесак.
— But it is important to come, (Но важно прийти,) — лорд отпускает меня.
— Thank you, (Благодарю) — не нахожу ничего более умного.
Спешу обнаружить уголок покоя в пестрой обстановке шикарного номера, начинаю понимать, что именно называют тахикардией.
Лишь за надежно закрытой дверью восстанавливаю иллюзию безопасности, тщетно пытаюсь перевести дыхание. Голова кружится, черные точки водят замысловатый хоровод перед глазами, а желудок болезненно сжимается.
Плавно оседаю на пол.
Не от страха, не под действием стресса.
Ноги попросту не держат, а тело стремительно слабеет. Удивительно похоже на тот раз, когда люди фон Вейганда вкололи мне…
Power supply is off. (Электропитание отключено)
***
Очнулась я в компании жуткой головной боли и сухости во рту. Пришлось потратить несколько минут на ориентацию в пространстве, и полученные данные слабо тянули на благоприятный прогноз.
Сижу в удобном кресле. На глазах плотная повязка, руки крепко связаны.
Считаете, стоит проявить больше чувств? Испугаться до дрожи?
Ну, так я и дрожала, только молча, пытаясь не совершать лишних телодвижений, не привлекать внимание и не демонстрировать то, что пришла в себя.
Естественная реакция страуса — зарыться в песок.
На ум приходило два варианта. Оптимистичный и не слишком. Либо фон Вейганд решил сыграть в занимательную игру, либо лорд Мортон взял в заложники с похожей целью и планами похуже — болезненными, кровавыми, местами летальными.
Послышались чьи-то шаги. Человек приблизился сзади, коснулся пальцами моих волос.
— You’re cute, (Ты милая,) — раздался абсолютно незнакомый мужской голос.
И я немного расслабилась. Что если юный и прекрасный шейх покорен неземной красотой госпожи Бадовской? Собирается завалить ее бриллиантами, бросить весь мир к…
«А, может, это слуга Мортона», — жестоко обломал внутренний голос.
Меж тем повязка отправилась восвояси, а я застряла в тупике — мастерски имитировать эпилептический припадок или старательно изображать труп?
Незнакомец обошел кресло и остановился напротив.
Очень высокий, почти как фон Вейганд, но юнцом был много лет назад. Отмечаю начищенные до блеска черные ботинки, элегантный серый костюм, белоснежную рубашку. Вновь обращаю взор к его лицу и отказываюсь верить собственным глазам.
Моргаю для верности.
Черт с тем другим, с лордом Мортоном… но этот товарищ что здесь делает?!
— I see you recognize me, (Вижу, узнаешь,) — он наклоняется, опирается ладонями о подлокотники кресла, нависает надо мной: — Right? (Верно?)
Яркие, льдисто-голубые глаза вонзаются в меня цепким взором, проникают в самую душу, вынуждают отпрянуть и вжаться в спинку кресла.
Приятно познакомиться, милый дедушка-нацист.
— Alex didn’t introduce us to each other, (Алекс не представил нас,) — его губы кривятся в чертовски знакомой ухмылке.
— He could start with parents, (Он мог начать с родителей,) — нервно сглатываю, не решаюсь уточнить, зачем меня притащили сюда и связали руки.
— Didn’t he tell? (Разве он не сказал?)
Вальтер Валленберг выглядит изумленным.
— What exactly? (Что именно?) — сама удивляюсь.
— About his parents. (О родителях.)
Ухмылка становится шире, приобретает издевательский оттенок. В холодных глазах загорается хищное пламя.
— I killed them, (Я убил их,) — невозмутимо признается он.
Глава 7
Она умеет быть разной.
Вряд ли ее удастся четко описать единственным словом.
Любимая и ненавидимая, обожаемая и презираемая, сочетающая диаметрально противоположные понятия.
Одни мечтают от нее поскорее избавиться и обрести желанную независимость. Другим не жалко все отдать, чтобы она у них была. Ведь в ней безотчетно нуждается каждый. В ее безмолвной поддержке и ощутимых пинках, восторженной похвале и скупом одобрении, разумном совете и морализаторском наставлении.
Здесь как с родиной — самостоятельный выбор совершить нельзя.
Впрочем, из города, из страны реально бежать. Но вот от нее убежать невозможно.
Связь тесна и неразрывна. Всегда внутри, всегда течет по венам и бьется, отмеряя жизни срок. Кровь от крови твоей, плоть от плоти твоей.
Ничего не изменишь.
Редко дорога стелется гладко, часто неровно причесаны нити судьбы. Однако изучая пожелтевшие фотографии в истерзанном альбоме памяти, всякий раз чувствуешь, как неясная тоска заставляет сердце судорожно сжиматься. К глазам подступают слезы, а к горлу — ком, и губы складываются в странный улыбки излом, когда шепчешь на выдохе:
— Это моя семья.
Семьи бывают разные.
Идеально прекрасные, словно воплощение киношных мечтаний. Карикатурно уродливые, будто жирные кляксы на безупречной репутации. Настоящие, со своими грехами и добродетелями. Слишком сложные для привычной классификации, такие, которые сегодня готовы служить надежной опорой, а завтра способны обернуться коварной подножкой.
Но как бы там ни было, мы к ним навечно прикованы. И тут уж ничего не попишешь, не перечеркнешь и не исправишь.
Просто судьба.
***
— You’re joking, (Шутите,) — в горле пересыхает, язык практически прилипает к небу, а губы движутся с ощутимым трудом: — Right? (Верно?)
