Тад поднял левую руку и пощупал появившуюся у него на левом
виске язву. Он задержал ладонь перед глазами и посмотрел на пальцы. Они были
влажные. Тогда он потрогал лоб. Кожа была ровной. Маленький белый шрам, память
об операции, которую претерпел Тад Бомонт, начав реально жить в литературе,
теперь исчез.
Один конец качелей поднялся, другой должен опуститься. Еще
один закон природы, мальчик. Просто еще один закон.
Уже стемнело снаружи? Тад предположил, что да, должно быт
так – темно ли почти темно. Он взглянул на свои наручные часы, но от них не
было проку. Они остановились без четверти пять. Время не играло особой роли. Он
должен будет это сделать очень скоро.
Старк вынул сигарету и положил ее в пепельницу.
– Ты хочешь продолжить или сделаем перерыв?
– Почему ты не хочешь продолжать? – ответил Тад. – Я думаю,
ты сможешь.
– Да, – ответил Старк. Он не смотрел на Тада. Его глаза были
устремлены только на слова, слова, слова. Он запустил руку в свои светлые
волосы, которые снова отросли на его голове. – Я тоже думаю, что смогу. Даже
знаю, что смогу.
Он начал снова писать. Он только коротко взглянул вверх,
когда Тад вылез из своего складного стула. И пошел к настенной точилке для
карандашей, после чего снова уткнулся в работу. Тад заточил один из карандашей
«Бэрол» сделав его почти столь же острым, как бритва. И, пока он возвращался,
он также вынул из кармана птичий манок, полученный от Роули. Тад зажал его в
руке и снова сел, глядя в блокнот перед собой.
Время настало. Он знал это столь же хорошо и четко, как и
то, во что превратилось его собственное лицо, ощупай он его рукой. Вопрос был
лишь в том, хватит ли у него на эту попытку силы воли.
Часть Тада не хотела этого; часть его все еще была увлечена
книгой. Но он сам был удивлен, выяснив, что это чувство было далеко не столь
сильным, как ранее, когда Лиз и Алан покидали кабинет, и он предполагал даже,
почему. Произошло отделение. Своего рода непристойное рождение. Это не была
больше его книга. Алексис Мэшин находился рядом с тем человеком, который жаждал
писать эту рукопись с самого начала.
Все еще крепко держа птичий манок в левой руке, Тад нагнулся
над своим блокнотом.
«Я посредник», – написал он.
Наверху прекратилось безостановочное топтание птиц.
«Я знаю», – написал он.
Весь птичий мир, казалось, прислушивался.
«Я хозяин».
Тад остановился и взглянул на спящих детей.
«Еще четыре слова, – подумал он. – Всего четыре».
И Тад обнаружил, что жаждет их написать так, как еще никогда
в жизни не хотел писать что-либо.
Он хотел писать повести и романы... но куда больше этого,
больше, чем он хотел вернуть те внутренние образы, которые иногда рисовал и
показывал ему третий глаз, он хотел быть свободным.
Еще четыре слова.
Он поднял левую руку ко рту и вставил манок между губ,
словно сигару.
Не смотри сейчас вверх, Джордж. Не смотри, не уходи из мира,
который ты создаешь. Не сейчас. Прошу, дорогой Господи, не дай ему взглянуть
сейчас на мир реальных вещей и событий.
На разлинованном листе в блокноте перед ним Тад написал
слово «ПСИХОПОМПЫ» жирными прописными буквами. Он окружил его. Он нарисовал под
кружком стрелку вниз, а под стрелкой написал «ВОРОБЬИ ЛЕТАЮТ СНОВА».
Снаружи начал дуть ветер – только это не был ветер; это было
движение миллионов крыльев. И оно же было внутри головы Тада. Вдруг третий глаз
открылся в его сознании, открылся шире, чем когда-либо ранее, и Тад увидел
Бергенфилд, штат Нью Джерси – пустые дома, пустые улицы, светлое весеннее небо.
Он увидел воробьев повсюду, больше даже, чем видел их раньше. Мир, в котором он
вырос, вдруг превратился в гигантский птичник.
Только это был не Бергенфилд.
Это было Эндсвилл.
Старк прекратил писать. Его глаза расширились от внезапной,
запоздалой тревоги.
Тад вдохнул побольше воздуха и дунул в манок. Подарок Роули
Делессепса издал странную, пронзительную ноту.
– Тад? Что ты делаешь? Что ты делаешь?
Старк кинулся за манком. Прежде чем он сумел коснуться его,
послышался резкий удар и манок треснул во рту Тада, порезав ему губы. Звук
разбудил близнецов. Уэнди начала плакать.
Снаружи шелест крыльев воробьев превращался в грохот.
Они летали.
Лиз кинулась к лестнице, услышав плач Уэнди. Алан стоял на
месте какой-то миг, потрясенный тем, что увидел снаружи дома. Земля, деревья,
озеро, небо – все было словно стерты. Воробьи как бы поднимали гигантский
занавес, затемнивший окно сверху донизу.
Когда первые маленькие тела обрушились на закаленное стекло,
паралич Алана исчез.
– Лиз! – закричал он. – Лиз, ложись!
Но она не собиралась этого делать, ее ребенок плакал – и это
было все, о чем она могла думать.
Алан рванулся через комнату к ней, показав ту поистине
небывалую скорость, которая была и для не??о секретом, и повалил ее на под, как
раз в тот момент, когда вся стеклянная стена рухнула внутрь гостиной под весом
двадцати тысяч воробьев. Еще двадцать тысяч последовали за ними, а вслед еще
двадцать и еще двадцать тысяч. В какое-то мгновение вся гостиная уже была
заполнена ими. Они были повсюду. Алан закрыл собой Лиз и затолкал ее под софу.
Весь мир состоял из пронзительного чириканья воробьев. Теперь они могли
слышать, как разбиваются и другие стекла в окнах, все окна. Дом содрогнулся от
ударов тысяч и тысяч птиц-самоубийц. Алан выглянул наружу и увидел, что во всем
мире вокруг царствует только коричнево-черная движущаяся масса.
Детекторы пожарной сигнализации начали выходить из строя,
когда птицы стали врезаться в них. Еще где-то прозвучал чудовищный взрыв от
разбиваемого телеэкрана. Везде раздавался треск и звон от падающих со стен
картин и разбиваемой посуды.
И все еще можно было слышать детский плач и вопли Лиз.
– Дай мне дорогу! Мои дети! Дай мне дорогу! Я ДОЛЖНА ПРОЙТИ
К МОИМ ДЕТЯМ!
Она высунулась наполовину из-под софы, и вся открывшаяся
птицам часть тела Лиз была тут же ими оседлана. Воробьи запутались в ее волосах
и безумно размахивали крыльями. Она яростно отбивалась от них. Алан снова
схватил ее и затолкал обратно. Через потемневший от тучи воробьев воздух
гостиной ему все же удалось увидеть, что черная орда воробьев летит вверх к
кабинету Тада.
