Он перевернул страницу дневника и отложил в сторону ручку.
Сердце гулко стучало, кожа похолодела от страха. Он взял дрожащей правой рукой
один из карандашей «Бэрол» из кувшина. Тот, казалось, слегка обжег пальцы Тада
неприятной теплотой корпуса.
Настало время работать.
Тад Бомонт открыл чистую страницу дневника, выждал некоторое
время и затем написал крупными печатными буквами наверху «ВОРОБЬИ ЛЕТАЮТ
СНОВА».
Что же именно он собирался делать этим карандашом?
Но Тад знал и это. Он собирался задать последний вопрос и
получить ответ на него, тот последний, столь очевидный, что его не надо было
даже и записывать. Это было: Может ли он сам вызвать себя вполне сознательно
состояние транса? Может ли он заставить летать воробьев?
Мысль, воплощенная в форму физического контакта, о которой
он читал и слышал, но никогда не видел продемонстрированной: автоматическая
запись. Люди, пытавшиеся контактировать с душами умерших (или живущих) при
помощи такого метода, пользовались ручкой или карандашом, со слабо прижатым к
пустому листу бумаги кончиком, и просто ожидали, когда требуемый им дух начнет
двигать их рукой. Тад читал, что эта автоматическая запись часто расценивалась
как своего рода забавная шутка или игра на вечере, даже с учетом тех
свидетельств, что это может быть весьма опасно, поскольку контактер широко
открыт для различных форм одержимости.
Тад никак не мог верить или не верить прочитанному, просто
это занятие казалось ему абсолютно чуждым для его собственной жизни, столь же
далеким и ненужным как поклонение языческим идолам или трепанация черепа, чтобы
избавить пациента от головной боли. Сейчас же вся эта затея показалась ему
имеющей собственную, смертельную логику. Но ему были нужны эти воробьи.
Он думал о них. Он пытался вызвать в своем сознании образ
всех птиц на Земле, всех тех тысяч птиц, сидящих на крышах домов и телефонных
проводах под мягким весенним небом, готовых взлететь после получения требуемого
телепатического сигнала.
И этот образ пришел... но он был плоским и нереальным,
своего рода картина без внутренней жизни. Когда он начинал писать, часто
происходило нечто, похожее на это – сухие и бесплодные письменные упражнения.
Нет, тогда это было даже еще хуже для него, он чувствовал всегда некое
омерзение, как при поцелуе трупа.
Но Тад давно усвоил, если только он начнет что-то писать,
просто выстраивать слова на бумаге, что-то всегда проклюнется в этой писанине,
что-то восхитительное и одновременно ужасное. Слова как отдельные единицы
начнут исчезать. Характеры, которые были зажаты и безжизненны начнут
выпрямляться и двигаться, словно их привезли в тесной машине на конкурс бальных
танцев, и они должны размяться перед сложными танцевальными па и пируэтами.
Что-то начинало происходить в мозгу Тада; он мог почти физически ощущать, как
происходит разряжение каких-то электропроводов, что приводило к заполнению его
сознания мягкими убаюкивающими волнами и грезами наяву.
Сейчас Тад сидел, наклонившись над своим дневником с
карандашом в руке и пытался заставить себя сделать нечто, чтобы все это
произошло. Но чем больше проходило времени, а по-прежнему ничто не изменялось,
тем глупее и глупее он себя чувствовал.
Стишок из старой книжонки «Рокки и Буллвинкль» вдруг влетел
ему в голову и прочно засел там: «Эни-мэни-чили-бэни, духи почти готовы
разговаривать!» Что бы он сказал сейчас Лиз, если бы она заглянула в кабинет и
увидела Тада с карандашом и чистым листом бумаги за несколько минут до
полуночи? Что он пытается нарисовать кролика в альбоме для того, чтобы победить
в конкурсе, устроенном Школой знаменитых художников в Нью-Хэвене? Но у него,
черт возьми, даже нет альбома.
Он двинулся, чтобы убрать карандаш, но остановился. Тад
вдруг решил немного повернуться в своем кресле, чтобы можно было выглянуть из
окна слева от стола.
Там находилась птица, сидевшая на оконном карнизе и
смотревшая на Тада ярко-черными глазами.
Это был полевой воробей.
Пока он смотрел на Тада, к нему присоединился и другой
воробей.
И еще один.
– О, мой Бог, – сказал Тад дрожащим, жидким голосом. Еще
никогда в жизни он не был столь испуган... и вдруг это чувство происходящего
заполнило его снова. Оно было сродни тому ощущению, которое Тад испытал,
разговаривая со Старком по телефону, но сейчас оно было сильнее, и намного.
Еще один воробей приземлился на карнизе, потеснив трех
коллег, а за ними Тад смог увидеть целую колонию птиц, сидящих на крыше сарая,
используемого Бомонтами для садового инвентаря и машины Лиз. Древняя кровля
сарая была вся усеяна воробьями, под весом которых она прогибалась и раскачивалась.
– О, мой Бог, – повторил Тад и услышал свой голос из
какого-то ужасного далека в миллионе миль отсюда, голос, полный ужаса и
удивления. – О, мой Бог, они настоящие – воробьи настоящие.
Во всех своих предположениях он никак не ощущал этого... но
сейчас было не время обдумывать происшедшее, обдумывать, для чего все это.
Вдруг кабинет куда-то исчез, и вместо него Тад очутился в районе Риджуэй в
Бергенфилде, где он вырос. Все выглядело столь же тихим и пустым, как тот дом в
кошмарном сне о Старке; он обнаружил себя вглядывающимся в этот мертвый мир.
Но все же тот мир не был полностью мертвым, поскольку крыша
каждого здания была усеяна щебечущими воробьями. Каждая телеантенна прогибалась
под их весом. Каждое дерево было буквально облеплено воробьями. Они оседлали
все телефонные линии. Воробьи восседали на крышах припаркованных автомобилей,
на большом почтовом ящике на углу Дьюк-стрит и Мальборо-пейн н на платформе для
велосипедов перед универсальным магазином на Дьюк-стрит, куда он мальчишкой
часто ходил покупать молоко и хлеб.
Весь мир был заполнен воробьями, ожидавшими команды
взлететь.
Тад Бомонт откинулся назад в своем кабинетом кресле, тонкая
струйка слюны появилась в уголке его рта, ноги беспомощно подергивались, и
теперь все карнизы около его кабинета были забиты воробьями, глядевшими на него
подобно странным пернатым зрителям. Долгий стонущий звук вышел изо рта Тада.
Его глаза закатились кверху, открыв напряженные белки.
Карандаш коснулся листа и начал писать.
«СЕСТРЕНКА», – нацарапал он наверху листа. Затем последовали
две отчеркивающие линии, и появилась L-образная отметка, обозначающая в
рукописях Старка начало каждого нового абзаца. Он написал:
«Женщина начала отскакивать от двери. Она сделала это почти
сразу, даже до того как остановила свое поворотное движение внутрь, но было уже
слишком поздно. Моя рука метнулась через образовавшийся двухдюймовый зазор
между дверью и стеной и схватила намертво ее руку.»
