Теперь сон начал вспоминаться.
Тот сон был о том, как ему удалось вышвырнуть Бомонта из
своего сознания, о единственном способе, которым он сумел пробить ту трусливую
дерьмовую завесу, которую как-то воздвигли между ними. Трусливую? Да. Но также
и лукавую, и ему не следует забывать об этом. В самом деле, не следует.
Старк неясно ощущал свои ночные видения о том, что Тад был с
ним, в его постели – они беседовали друг с другом, шептались и сперва это
показалось удивительно приятным и удобным – как беседовать со своим братом
после того, как свет уже выключен.
Но ведь они занимались не только разговором?
Они не просто разговаривали, а обменивались секретами, или,
вернее, Тад задавал вопросы, а Старк должен был отвечать. Отвечать было приятно
и удобно. Но было также и тревожно. Сперва тревогу вызвали птицы – почему Тад
спросил о них? Никаких птиц не было. Один раз, может быть... давно, очень
давно... но не более. Это было просто игра ума, пробная попытка расколоть
Старка. Затем, понемногу, его чувство тревоги начало все более н более
пробуждаться под воздействием очень сильно развитого инстинкта самосохранения –
это чувство росло и ощущалось все острее, пока Старк пытался проснуться. Он
чувствовал себя так, словно его погружают в воду и тащат ко дну...
Поэтому, все еще полусонный Старк пошел на кухню, открыл записную
книжку и вынул шариковую ручку. Тад никогда не писал такими, почему же он ею
пользуется? Ведь он же сам пишет другими, когда находится в пяти сотнях миль
отсюда. Ручка, конечно, не годится, но придется ею воспользоваться. Для
нынешнего случая.
«Распадаюсь НА ЧАСТИ» – наблюдал Старк за собой, как он
выводит эту строку, и он вдруг ощутил себя совсем близко от магического
зеркала, отделяющего сон от пробуждения, он стал бороться за то, чтобы вложить
в эту писанину свои собственные мысли, свою волю, но это было трудно, о Бог
мой, добрый Христос, это было чертовски тяжело.
Он купил ручку «Бик» и полдюжины записных книжек в магазине
канцелярских товаров сразу же по приезде в Нью-Йорк, еще даже до того как снял
эту «площадь». В магазине были и карандаши «Бэрол», и Старку хотелось купить
их, но он не стал этого делать. Потому что, чем бы разум не заставлял двигаться
эти карандаши, они должны находиться в руке Тада Бомонта, и он не знал, не
разрушит ли таким образом связь между ними. Поэтому он и взял вместо карандашей
ручку.
Если бы он мог писать, писать по собственной воле, все было
бы в порядке и ему не понадобилось бы создавать этот несчастный образ в Мэне.
Но ручка не подчинялась ему. Как бы он ни пытался, она выводила на бумаге
только его собственное имя. Он писал его снова и снова: «Джордж Старк, Джордж
Старк, Джордж Старк», – пока не перешел в конце листа на какие-то каракули,
более всего напоминающие неуклюжие и неумелые попытки дошкольника что-то
написать.
Вчера он зашел в районный филиал Нью-Йоркской публичной
библиотеки и заказал один час компьютерного времени на IBM в комнате для
записей. Этот час длился, казалось, почти тысячу лет. Он сидел в кабинке,
огороженной с трех сторон, пальцы бегали по клавиатуре и печатали его имя,
причем тогда – только прописными буквами: «ДЖОРДЖ СТАРК, ДЖОРДЖ СТАРК, ДЖОРДЖ
СТАРК».
«Прекрати! – крикнул он самому себе. – Печатай что-то
другое, что-нибудь еще, но перестань!»
И он попытался. Он перешел на другие клавиши, а затем
прочитал свою новую фразу: «Быстрая рыжая лиса прыгает через ленивую собаку».
Но когда он взглянул на распечатку из машины, он прочел там
вместо только своего имени из двух слов следующее: «Летчик Джордж Старк летит,
сверкая поверх звездной абсолютности».
Он почувствовал желание разнести компьютер и печатающее
устройство на мелкие части, расплющивая и раскалывая лица и спины всех
окружающих его здесь олухов: раз уж он не может ничего создать, то пусть хотя
бы уничтожит все вокруг!
Но вместо этого, Старк взял себя в руки и вышел из
библиотеки, скомкал лист сильными пальцами и швырнул его в мусорную корзину на
тротуаре. Он вспомнил сейчас, держа ручку в руке, ту полную слепую ярость,
которую ощутил, выяснив, что без Тада Бомонта он не может написать ничего, кроме
собственного имени.
И страх.
Панику.
Но ведь он все еще имел Бомонта? Бомонт... но, может быть,
Бомонт как раз и существует для того, чтобы преподнести ему один огромный
сюрприз, и не самый лучший.
«Теряешь», – написал Старк, и, Бог мой, он не должен ничего
более сказать Таду – то, что он уже написал, было достаточно плохо. Старк
сделал еще одну попытку установить контроль над своей предательской рукой.
Проснуться.
«Необходимую СВЯЗЬ», – написала его рука, и вдруг Старк
увидел самого себя, протыкающего Бомонта ручкой. Старк подумал: «И я ведь могу
это сделать, а ты – вряд ли, Тад. Потому что, когда дело действительно дойдет
до этого, ты всего лишь большой глоток молока, ведь так? А когда меня пытаются
прижать к стенке... я могу это устроить – тебе, недоноску. Сейчас настало время
проучить тебя, я полагаю».
Затем, словно сон внутри сна, часть самосознания и
самообладания Старка вернулась к нему. В этот триумфальный момент разрыва оков,
навязанных ему Бомонтом, он успел направить ручку... и наконец ощутил
способность писать ею то, что ему хочется.
Какой-то миг – очень краткий – у него было ощущение сразу
двух рук, держащих два пишущих инструмента. Чувство было слишком ясным и
реальным, чтобы быть чем-нибудь иным.
«Там нет птиц», – написал Старк – это было первое осознанное
предложение, которое когда-либо он лично написал в своем нынешнем физическом
облике. Ему было ужасно трудно писать, для этого понадобились почти
сверхъестественные усилия. Но раз слова были написаны, он почувствовал усиление
своей власти. Хватка той, чужой и неизвестной руки, заметно ослабла, и Старк
зажал ее сверху своей собственной беспощадной и не знающей сомнений рукою.
«Немножко подергаешься, – подумал он. – Посмотрим, как тебе
это понравится».
И намного быстрее и с еще большим удовлетворением, чем при
самом мощном оргазме, Старк написал: ТАМ НЕТ ЧЕРТОВЫХ ПТИЦ. Ох ты, сукин сын,
вылезай из моей ГОЛОВЫ!"
Затем, не задумываясь даже об этом – иначе можно было
вызвать фатальное сомнение – он резко взмахнул ручкой, проведя короткую дугу в
воздухе. Металлический наконечник воткнулся ему в правую руку... и за сотни
миль отсюда к северу он мог ощутить как наконечник карандаша «Бэрол» воткнулся
Таду Бомонту в левую руку.
Это было тогда, когда он проснулся – когда они оба
проснулись, – на самом деле.
Боль, была резкой и сильной – но также и освобождающей.
Старк вскрикнул, поворачивая свою голову к пораненной руке, но этот крик был
также криком радости и освобождения, а не только криком Боли.
