Казалось, что все они глядят на Тада.
Психопомпы. Провожатые живых мертвецов.
Сейчас еще одна стая воробьев, подобно вихрю осенних
листьев, осыпалась на крышу студенческого общежития.
– Нет, – прошептал Тад дрожащим голосом. Его спина покрылась
гусиной кожей. Его рука чесалась и почти пылала.
Пишущая машинка.
Он мог избавиться от этих воробьев и от этого жжения вместе
с зудом, мучивших его руку, только за счет машинки.
Инстинкт подсказал Таду, что его место за машинкой. Чувство
необходимости этого поступка было невозможно заглушить или отвергнуть. А выполнить
этот внутренний приказ казалось столь же естественным, как сунуть руку под
холодную воду после того, как ты обжег ее.
Я должен написать записку миссис Фзнтон.
Ты просто собираешься прогуляться по темной стороне или ты
хочешь стать печальным сукиным сыном. И ты будешь таким далеко не только сам.
Зудящее ощущение чего-то движущегося под кожей стало еще
сильнее. Это чувство прямо-таки излучалось через рану в руке. Его глаза,
казалось, пульсировали абсолютно синхронно с волнами этого излучения. А глазом
внутри себя Тад видел все более отчетливо воробьев. Это был район Риджуэй в
Бергенфилде, Риджуэй под бело-голубым весенним небом 1960 года, весь мир,
казалось, вымер, кроме этих столь ужасных и столь обычных птиц, этих
психопомпов, и, пока Тад наблюдал за ними, все воробьи взмыли вверх. Небо
почернело от огромной движущейся массы. Воробьи летали снова.
Снаружи комнаты Тада все воробьи также взлетели с проводов и
с крыш больницы и общежития. Несколько студентов остановились, чтобы
полюбоваться полетом воробьев через все небо и плавным исчезновением на западе.
Тад этого не видел. Он виде только как окрестности, знакомые
ему с детства, вдруг превратились в ужасную мертвую страну снов. Он сидел перед
машинкой, все глубже уходя в сумеречный мир своего транса. Но одна мысль никуда
не уходила. Лис Джордж мог заставить Тада сесть за машинку и касаться клавиш
«IВМ», да, но Тад не будет писать книгу, неважно какую... и если Тад выдержит
все это, старый лис Джордж либо распадется на части, либо просто испарится из
этого мира, как пламя догоревшей свечи. Тад знал это. Он это чувствовал.
Его рука, казалось, стремилась расти внутрь и наружу, и он
чувствовал, что если бы ему удалось рассмотреть ее как следует, то она, скорее
всего, выглядела бы как лапа одного из персонажей мультфильма – как по ней
прошлись кузнечным молотом. Это была не боль; чувство напоминало, скорее, то
ощущение «Я-скоро-сойду-с-ума-ото-всего-этого», когда у вас невыносимо чешется
спина, а до нужного места никак не дотянуться рукой. Чесалась не поверхность
тела, а глубоко упрятанный нерв, который может заставить вас стиснуть зубы.
Но даже это казалось отдаленным и не самым важным.
Он сидел у машинки.
В тот момент когда Тад коснулся машинки, зуд куда-то
исчез... как и видение воробьев из его сознания.
Но транс сохранялся и центром его было какое-то очень
сильное побуждение; нечто, что необходимо было записать, и Тад ощущал всем
телом, что он должен взяться, сделать и передать требуемое. В своем роде это
чувство было похуже, чем просто воробьиное наваждение или зуд в руке. Этот зуд
сейчас, казалось, исходил откуда-то из самого сознания Тада.
Он заложил лист бумаги в машинку, потом просто посидел
немного перед ней, чувствуя отчуждение и потерянность. Затем положил пальцы на
исходную позицию, хотя Тад давно уже отказался от машинописи для своих романов.
Поколебавшись немного, Тад убрал с клавиши все пальцы, кроме
указательных, точно так же, как поступал и Джордж, печатая свой опус –
отыскивая и долбя нужную клавишу. Джорджу это было простительно – машинка
никогда не была его любимым инструментом. У Тада причина была другая – боль в
руке.
Когда Тад кончил печатать, кончик его указательного пальца
на левой руке все же слегка побаливал, но на этом физические страдания
приходилось медленно, но и само послание было невелико. Скорее, оно было весьма
лаконичным.
Получившаяся фраза из шести слов, напечатанных прописными
буквами, выглядела так:
«ДОГАДЫВАЕШЬСЯ, ОТКУДА Я ЗВОНИЛ ТЕБЕ, ТАД?»
Весь мир вдруг сжался в острый фокус. Тад еще никогда не
чувствовал такой растерянности и такого ужаса в своей жизни. Боже милостивый,
конечно – это было столь понятно, столь ясно.
Сукин сын звонил из моего дома. Он добрался до Лиз и
близнецов!
Тад начал подниматься, не имея представления, куда он
собирается направиться. Он даже не отдавал себе отчета, что он делает в данный
момент до тех пор, пока его руку не пронзила боль. Это было подобно тлеющему
факелу, который ярко разгорается после резкого взмаха на открытом воздухе. Губы
Тада слегка раскрылись, и он издал мучительный стон. Он упал обратно в кресло
перед «IВМ», еще не поняв, что происходит. Руки Тада снова опустились на
клавиши и начали отстукивать новый текст, из пяти слов – на этот раз:
«РАССКАЖЕШЬ КОМУ-НИБУДЬ – И ОНИ УМРУТ».
Тад бессмысленно смотрел на слова. Когда он печатал
последнюю букву, все вдруг словно отрезали – это было так, словно он был лампой,
а кто-то взял и вывинтил пробки. Никакой боли в руке. Никакого зуда. Нет и
ползущего червя, нет и чувства слежки за собой.
Птицы улетели. То тяжелое, подавляющее волю Тада чувство
куда-то ушло. И Старк тоже ушел.
А может он и не приходил вовсе? Нет. Старк оказался в доме,
когда Тад ушел. Они оставили двух охранников, но дело не в них. Он бы дураком,
непроходимым идиотом, решив, что два копа могут что-то сделать. Даже отряд
зеленых беретов специального назначения тут ничем бы не смог помочь. Джордж
Старк не был человеком, он был чем-то типа фашистского танка «Тигр», который
вдруг приобрел человеческий облик.
– Как идут дела? – поинтересовался появившийся Харрисон.
Тад подскочил, словно кто-то сзади воткнул ему кнопку в
шею... и это заставило его вспомнить о Фредерике Клоусоне, Клоусоне, который
влез не в свое дело... и приговорил себя к смерти, рассказав все, что знал.
«РАССКАЖЕШЬ КОМУ-НИБУДЬ – И ОНИ УМРУТ», – бросилось ему в
глаза с листа бумаги в машинке.
Тад поднялся, вынул лист из-под валика и скомкал его. Он это
сделал не глядя вокруг, чтобы не встревожить Харрисона своей тревогой – это
было бы слишком тяжелой ошибкой. Он пытался выглядеть беззаботным. Но он не
ощущал ничего, кроме умопомешательства. Тад ждал, что Харрисон поинтересуется,
что он напечатал и почему так поспешил вынуть это из машинки. Но раз Харрисон
не спросил об этом, Тад сам объяснил.
