— Твоя — кто?.. — шепнула она.
Его обращение, просто «моя», теперь уже не звучало для неё так странно, как в первый день, но всё же продолжение подразумевалось, и его хотелось слышать. Моя, моя… кто?
— Моя любимая. Прекраснейшая. Самая лучшая. Моя айя. Подожди, тебе надо расплести волосы, — он занялся этим сам, пропуская пряди между пальцами.
Так приятно…
— А тебе?
Она потянулась к его волосам, но он отстранился, мотнул головой.
— Мне не надо, — и продолжил разбирать её пряди, гладя и причёсывая пальцами. — Я должен тебя предупредить. Надеть брачный браслет — это не совсем то, что ты подумала. Для волчицы — это другое. Тебе на самом деле наденут на руку особый браслет, но ненадолго. Он оставит рисунок, отпечаток… вроде ожога. Похоже на тату. И мне тоже. У нас на запястьях появятся рисунки. Когда ты вернёшься в свой мир, твой рисунок постепенно исчезнет, года через три. Но он не помешает тебе жить, как хочешь, и выходить замуж — тоже. Понимаешь? — и такая отчетливая тоска в его голосе вдруг заставила её вздрогнуть.
И стало больно. Где-то в душе. Отчетливо больно.
— Данир, — она схватила его за руки, — не надо об этом. Нет никакого «потом» и моего мира.
— Да, конечно, — он благодарно улыбнулся. — И вот что, во время церемонии будет больно, потерпишь?
Последнее её больше возмутило, чем напугало — тут даже брачная церемония причиняет боль, что за сумасшедший мир?
Она провела ладонью по его руке — там была плотная повязка, под рукавом. Порез, нанесенный на ритуале, когда выясняли волю богини. Это для него Арика дала мазь.
— Данир, это очень больно?
— Чепуха. Мы не слишком обращаем внимание на боль. Не то что кошки.
— Но эта рана заживает? — у неё появились нехорошие подозрения.
Потому что у котёнка ранки не заживали, открывались раз за разом.
— Ну, довольно, — нетерпеливо вскинулся Данир. — Не думай о ерунде. Конечно, заживёт, за два-то месяца.
Опять эти два этих злосчастных месяца…
— Мазь Арики тебе поможет?
— Не хватало мне ещё зависеть от кошачьих любезностей, — проворчал он, пожав плечами.
— Обещай, что позволишь мне смазывать твою рану дважды в день. Я буду делать это сама. Позволишь — тогда выйду за тебя замуж.
Да-да, она не забыла, что у них тут всё по расчету и обряд нужен, чтобы её защитить, чтобы дать права…
Она помнит.
— Хорошо, — согласился Данир, — в крайнем случае не угробит же меня эта мазь за два месяца. Только у храма не торгуются, любовь моя.
Притянул её к себе и поцеловал в губы, не позволив добавить что-то ещё. Сказал сам:
— Это абсолютный брак. В нашем мире он нерасторжим, пока мы оба живы. Но я очень постараюсь тебя не разочаровать, моя айя. Только не я, только не тебя.
— И я постараюсь, — пообещала Катя.
И да, ей было всё-таки немного страшно. Но это уже… неважно.
Обряд совершал священник, совсем седой старик в чёрной одежде с узорчатой золотой каймой. Она бы не удивилось и женщине, она бы уже вообще ничему не удивилась. И свидетелей не было. Тут это не нужно, тут — магия…
Небольшое помещение, голый камень стен, зато пол из цветной мозаики, и круглый алтарь, на котором горел огонь. И ещё много горящих ламп, вдоль стен прямо на полу.
Сначала священник говорил что-то совершенно непонятное, Катя угадывала отдельные слова, но не могла уловить смысла. Ну конечно, какой-нибудь древний язык, уже вышедший из употребления. А потом он спросил на понятном языке:
— Данир, ты твердо решил взять в жёны Катерину?
— Да, — четко сказал Данир.
— Катерина, тверда ли ты в решении стать за плечом Данира?
— Да, — сказал Катя тихо, отчего-то смутившись в решающий момент.
Встать за плечом? Хорошо. За плечом так за плечом.
Почти те самые вопросы, что всюду, и в их мире тоже. Мало что уникального можно придумать, если суть действа одна.
Уникальное потом началось. Старик достал откуда-то из-за алтаря маленький ларчик, окованный каким-то серебристым металлом, поставил его на алтарь вплотную к огню, откинул крышку — Катя увидела на крышке всё то же изображение оскаленного волка, — и достал нечто ажурное, широкое, красивое, этакий расстёгнутый кружевной браслет, и надел его на запястье Данира, застегнул — все так неторопливо, медленно. Данир нахмурился на мгновение, но тут же улыбнулся краешками рта, и рукой в браслете взял за руку Катю, переплёл пальцы с её пальцами.
— Я с тобой, не бойся, — сказал он тихо.
Священник смотрел на Катю, ей показалось, с интересом, и доброжелательно — кого он тут не видел, дескать, и ничего…
Её браслет в руках старика тоже казался красивым металлическим кружевом, и она даже успела полюбоваться им на своем запястье несколько мгновений, и даже мысль мелькнула — а вот бы не снимать эту красоту, Данир пошутил про боль и тату, что ли? И зачем?..
Боль нахлынула, Катя не удержалась от изумлённого возгласа. Данир держал крепко, ещё и придерживал другой рукой её локоть — лишь поэтому она не постаралась сбросить с руки этот ужас! Руку жгло так, словно Катя сунула её в горячую печь! Она глубоко задышала, слёзы сами полились из глаз, и унять их было невозможно.
Это длилось — минуту? Всё относительно. Казалось — вечность…
А потом браслеты на глазах стали рассыпаться, падать вниз серебристым песком. А боль продолжалась, хотя и слабела, постепенно, с каждым мгновением.
— Всё, — Данир прижал её голову к своему плечу. — Ты умница.
Он стал целовать её, не стесняясь священника — её щёки, нос, губы, слизнул соленую влагу со щеки. Это вместо обычного «Жених, можете поцеловать невесту». Священник одобрительно закивал, сказал:
— Живите долго, волк и волчица!
Повернулся и ушёл, исчез в тёмном углу.
— Это всё? — Катя всхлипнула.
— Да. Ты — моя айя. Моя волчица, — он стиснул её в объятиях, прижал к себе, — до последнего волоска моя. Смотри, всё, что я держу сейчас в руках — только моё, целиком моё.
— А ты — только мой, целиком мой? — боль почти иссякла, но слезы ещё катились.
Наверное, это нервное…
— Безусловно, — заверил Данир. — Правда, ещё я принадлежу Маншу. Но лишь тебе как женщине, как своей волчице. И это навсегда, пока я дышу.
— Какая же я волчица, — она вздохнула. — Я должна была иначе себя вести. Да?
— Ничуть. Всё получилось хорошо. Ты — волчица. Хозяйка Манша. Так к тебе отныне и будут относиться. Не все волчицы имеют второй облик, моя.
— А священник — волк? — надо же, в ней проснулось любопытство.
