– А разве не так? – насмешливо спрашивает Урод. – Или ты опять пришла умолять меня удалить то видео?
Быстро кошусь на Воробья, и мой одноклассник замечает:
– У меня нет от него тайн. Давай говори, чего хотела. Я тебя слушаю.
Язык онемел, злые слезы жгут глаза – этот парень снова унижает и провоцирует меня. Какая же я дура… Но если не выясню все прямо сейчас, бабушке точно придется вести меня к психиатру.
И я решаюсь:
– Это был ты? – получается слишком пискляво, но терять уже нечего. – Что ты сделал?
– Точно больная… – тяжело вздыхает Урод. – Это был я? Наверное… Я много где бываю! Что я сделал? Ну, например, покурил только что…
– Что ты сделал со мной?! – перебиваю его, и первые соленые капли устремляются вниз по щекам.
В последнее время я думала только о нем, ждала чего-то, сходила с ума… Зря. Боже, зря… Надо было слушать бабушку.
– С тобой я не делал ничего! – ржет он, а Воробей снисходительно скалится.
Он не нравится мне.
Меня воротит от Урода.
Я словно просыпаюсь. Какого черта я стою с ними и держу в руке это гребаное пиво? Какого черта я так раскисла перед главным городским ничтожеством?
Нисколько он не красивый – похож на психованного маньяка. Недалеко от папочки ушел.
Урод перехватывает мой взгляд.
– Ты хоть помнишь, кто я? – внезапно серьезно спрашивает он и подается вперед.
– Что?
– Как меня зовут? – повторяет парень.
Я растерянно верчу в руках скользкую холодную банку.
– Как меня зовут? – допытывается он, насквозь прожигая взглядом.
– Лебедев… Егор… – мямлю тихо.
Я. Произнесла. Его. Имя.
Одно из самых страшных ругательств для моей семьи.
– Надо же!.. – веселится Урод и тут же становится пугающе злым: – Не угадала. Я – никто. Пустое место. Ноль.
Он резко встает, с вызовом смотрит в упор, и заржавевшие колеса памяти со скрипом трогаются и разгоняются на полную мощь – я вспоминаю необычайно солнечный осенний день, паутинки, летящие по воздуху, шуршание кленовых листьев под красными яркими сапожками, зеленый шарф с бахромой. Бабушка встретила свою бывшую ученицу и ее сына, они о чем-то разговаривают на повышенных тонах, но мне неинтересно, ведь мальчик, поразительно знакомый, разглядывает меня невероятно красивыми, не по-детски серьезными глазами и улыбается:
– Привет, Соня!
Хочу улыбнуться в ответ, но бабушкина твердая рука одергивает меня.
– Галина Федоровна, за что? Объясните: за что? – где-то над головой плачет женщина, и стальной голос бабушки разрезает наступившую тишину:
– Не приближайтесь ко мне и к моей семье. Никогда. Ты – никто. Пустое место. Ноль. Ты всю жизнь будешь страдать!
– Я не знаю тебя! – повторяю вслед за бабушкой. – Ты – никто. Пустое место! Ноль.
Собрав побольше слюны, я шагаю вперед и плюю мальчику в лицо. Потому что бабушка плюет в лицо его матери.
А мальчик лишь молча сверлит меня черными угольками глаз…
Реальность подергивается и плывет.
– Тот мальчик… На лугу… Ты… – шепчу потрясенно.
– Ты о чем вообще? Крыша поехала, принцесса? Я всегда знал, что у вас вся семейка не в себе! – глумится Урод, холодно усмехается и снова садится на бочку.
Я шла сюда, чтобы вновь почувствовать теплые мурашки, что бежали по коже в его присутствии, но сейчас меня колотит. Ребята громко ржут надо мной.
Трясу головой – проклятое воспоминание затуманило мозг.
Тот робкий мальчик из сна был добрым. И этот мрачный парень никак не может им быть.
Гордость и выдрессированное годами омерзение к нему занимают привычное место в сердце.
– Я знаю, почему тебя называют Уродом… – шиплю, задыхаясь от горечи. Черные глаза больше не смеются – их взгляд застыл на моих и держит на прицеле.
Вполне возможно, что он прямо сейчас меня убьет – сомкнет длинные пальцы на шее и будет давить до тех пор, пока мое безвольное, никому не нужное тело не затихнет, а Воробей все это время будет стоять на стреме. А потом поможет другу закидать остывающий труп сухими ветвями и лопухами.
Страх проходит по спине липкими щупальцами.
Концентрирую внимание на несущественных деталях – нужно собраться, нужно сохранить лицо.
Я замечаю сережку с большим красным камнем, оттягивающую мочку левого уха Урода, и вздрагиваю – точно такая же лежит в бабушкиной шкатулке. Бабушка много лет хранит украшение под замком в своей комнате и не раз показывала мне его.
Моя тетя возвращалась через пустырь в праздничном настроении и сережках с рубинами, когда на нее напал маньяк. Но когда Соню обнаружили мертвой, сережек на ней уже не было. Одну позже изъяли у убийцы – она и стала главным доказательством вины. Ее пару так и не нашли…
А теперь Урод, совершенно не стесняясь, носит в ухе вторую серьгу убитой его отцом девушки, развлекается, живет, дышит, смотрит в глаза людям. И издевается надо мной.
– Тебя зовут Уродом за твое врожденное паскудство и отсутствие совести! – кричу я.
– Девочка, вали отсюда…
Он больше не глядит в мою сторону, потерял интерес – тянется губами к предложенной Воробьем пачке, из которой торчит сигарета.
Крупная дрожь пробирает до костей, но я не знаю, что стало ее причиной: омерзение к Уроду и его семейке… или ревность.
На меня больше не обращают внимания.
Я никому здесь не нужна.
Бросаю пивную банку в траву и ухожу. А прорвавшись сквозь заросли бурьяна, падаю на колени и реву навзрыд от чудовищного унижения и разочарования.
* * *
Но что-то не сходится.
Я думаю об этом через боль, от которой трудно дышать, и за ужином, и за непринужденной вечерней беседой с бабушкой, и ночью, глядя в темный потолок… Я не нахожу себе места все выходные и совершенно точно схожу с ума.
А в понедельник утром, ковыляя на уроки, застаю Урода за странным занятием – это порождение дьявола кормит бродячих котов за школой и гладит их полосатые спины.
Быстро прохожу мимо – он им улыбается.
Десять
В детстве, с ревом и жалобами прибежав к маме, жгучую боль из души можно было выплеснуть со слезами, а сейчас мне некому выговориться.
Да и о чем рассказывать? О том, что я общалась с Уродом? О том, что он был со мной жесток? О том, что я уверена в его потусторонних способностях?
«По тебе плачет дурка», – ответят мне. И будут правы.
Я стараюсь вернуться в реальность – привычную и безопасную, выбросить из головы глупости и прекратить страдать.
