Я снова вру ей, но не чувствую стыда и угрызений совести.
* * *
Легким прогулочным шагом иду вдоль забора, степенно киваю соседским близняшкам-восьмиклассницам, но, миновав их, сворачиваю в чужой двор и бегу к пустырю.
Сердце колотится, ноги дрожат, в душе бушует странная запретная радость.
Сухой бурьян с треском ломается под моим напором, пропускает вперед, и я вижу знакомые темные силуэты: Урод и Воробей все в тех же расслабленных двусмысленных позах отдыхают на бочках.
Егор быстро поднимается и направляется навстречу, полы его черного пальто развеваются словно крылья.
Остановившись в полуметре, он сканирует меня взглядом: в какой-то миг в глубине темных глаз мелькают ожидание, болезненное сомнение и настороженность, и тут же скрываются за светонепроницаемой шторкой.
– Если кому-нибудь нас сдашь, я сдам тебя. – Треснутый экран с позорным видео проплывает перед моим носом. – Если будешь лезть ко мне с расспросами, то, не обессудь, пойдешь на три буквы. Если надумала каким-то другим способом меня подставить, обещаю, что ты пожалеешь. Договорились?
– Я здесь не для этого, – отвечаю уверенно и ровно, хотя обида обжигает все внутри.
Воробей, несмотря на внушительные габариты, совершенно бесшумно вырастает рядом.
– Кофе, спиртное, обезболивающие? – гудит он, наклонившись ко мне, и я пячусь назад.
– Ну? – нервничает Егор. – Кофе, бухло, обезболивающие давно употребляла?
– Кофе – давно, остальное – никогда… – Я робко рассматриваю ржавую булавку в воспаленной мочке великана и жуткий шрам над бровью.
– Письменное разрешение от родителей? Или совершеннолетняя?
На сей раз переводить не нужно, и я беспомощно вздыхаю:
– Ни того, ни другого…
– Ну и ладно. Мне похрен. – Воробей оскаливается, распрямляет плечи, прячет кулачища в карманы косухи и, прошагав мимо, направляется к выходу.
– Он всей округе портаки делает, – едва сдерживая смех, успокаивает Егор. – Не бойся, еще никто не жаловался. Короче, план такой: держись метрах в десяти, на остановке отойди подальше, в автобус заходи через другую дверь. Выйдешь за нами на «Заводской». Дальше – по ситуации.
Он разворачивается и ныряет в заросли репейника вслед за Воробьем. Считаю до двадцати и мысленно прокручиваю в голове только что услышанный от Егора инструктаж.
И с тревогой понимаю, насколько сложно мне будет дружить с ним.
* * *
Автобус дребезжит и подскакивает на кочках, за окном мелькают трубы завода, желтые двухэтажные бараки, кусты и кривые деревья жуткого района – меня занесло в страшную сказочку детства, не раз рассказанную бабушкой…
Пребываю в ужасе от того, что собираюсь сделать, но не отступлю, потому что выбираю жизнь и чистую совесть. А еще потому, что Егор несколько раз оглядывался на меня с передней площадки, и люди с подозрением и отвращением косились на его разбитое лицо.
На нужной остановке я выпрыгиваю из задней двери, но не подхожу к ребятам до тех пор, пока автобус не скрывается за поворотом.
– Пошли, – наконец кивает Егор, и я плетусь за ними в глубину сквера.
Осторожно шагаю по разбитой дорожке – вокруг запустение, нищета и беспросветность: сломанные лавочки, ветхие, покрытые мхом и плесенью стены, горы пустых флаконов с этикетками спиртосодержащих средств вокруг урн, линялое белье, свисающее с гнилых веревок, облезлые коты и толпы алкоголиков в мрачных дворах.
Воробей уверенно проходит мимо очередного сборища опухших личностей и скрывается в черноте подъезда.
– Добро пожаловать в ад! – приглашает Егор и пропускает меня вперед.
Вероятно, я не выйду отсюда живой…
Поборов застарелый страх и рискуя сломать ноги, поднимаюсь по деревянным ступеням на второй этаж.
Но в комнате Воробья вдруг обнаруживается идеальный порядок и милая обстановочка: широкий стол, диван, ноут, настольная лампа, ковер на полу, цветы на подоконнике.
Он забирает мою куртку, выдает огромных размеров домашние тапочки, выдвигает стул, приглашает сесть и скрывается за дверью.
Егор, не снимая пальто, с ногами забирается в кресло, с интересом наблюдает за мной и снова еле сдерживает смех.
– Успокойся. Воробья зовут Константин Иванович Воробьев, – поясняет он. – Ему двадцать три года. По первому образованию он художник-оформитель, по жизни – законопослушный гражданин и очень душевный человек. Хоть и панк.
Мне нравятся ровный, спокойный тон и чистый приятный голос – вот так, по-дружески, мы еще никогда не общались. Искренне улыбаюсь в ответ, и взгляд Егора задерживается на моих губах, но густой бас ломает волшебство момента:
– Так что ты хочешь и куда? – «Душевный человек» возвращается с продолговатым подносом с непонятными штуковинами в одной руке и с альбомом – в другой и занимает соседний стул. – Помни: ты должна хорошо подумать над выбором, это останется с тобой на всю жизнь…
Воробей ухмыляется, и просветительская лекция сменяется громоподобным хохотом:
– Фигня это все, детка. Поддайся порыву. Если что – обращайся, всегда переделаю… – обещает он.
И я поддаюсь порыву – онемевшими пальцами расстегиваю пуговицы на форменной блузке и объявляю:
– Сюда. Над сердцем. Напиши цифру «0».
Воробей выдвигает ящик стола, долго роется в нем, находит и водружает на нос очки и изрекает задумчиво:
– «Ноль» есть знак небытия, отсутствие чего-то… Также «ноль» – знак неизвестности, начала, нового отсчета…
– Да. То что нужно, – тороплю я и вдруг замечаю, какими глазами притихший Егор смотрит на меня из глубины комнаты. Он растерянно моргает, достает телефон из кармана и принимается увлеченно изучать приложения. Но его щеки пылают. Как и мои. Хватаю воздух ртом. Хочется прикрыть слишком оголенное тело или наоборот… Кровь шумит в ушах.
Ход одурманенных мыслей прерывается густым басом Воробья.
– Безопасность превыше всего. Смотри, – он надевает резиновые перчатки. – Иглы одноразовые, салфетки, бинты, вата – все стерильное, вскрою при тебе. Оборудование обработано с соблюдением норм и правил… А как ты переносишь боль?
– Не знаю… – пытаюсь вытащить из памяти какие-нибудь серьезные детские травмы, но не могу припомнить даже разбитых коленок.
– Тогда для начала сделаю без краски… – Воробей разворачивает настольную лампу, возится с машинкой, двигает стул и склоняется надо мной. Раздается тихое жужжание, и в кожу часто, почти одновременно, вонзается тысяча ядовитых жал. Это больно – чудовищно, ужасно, но терпеть, кажется, можно… Черт, нет – это слишком назойливо, по спине течет холодный пот, руки слабеют, головокружение и тошнота становятся нестерпимыми, день за окном затуманивается и выключается.
