Ты выбрала свою первую работу. Все, другой первой работы у тебя никогда не будет. Ты нашла квартиру в определенном районе, и он стал для тебя местом жительства, что бы ни случилось после, куда бы ты ни перебралась потом. И конца-края этому нет. Решения всегда обязывают. Ты встречаешь парня. Может быть, выходишь за него замуж и он становится отцом твоих детей. И он всю жизнь будет оставаться отцом твоих детей, вне зависимости от того, какие решения ты примешь в будущем; что бы ты ни делала дальше, этот выбор войдет в историю твоей жизни навсегда.
Это непереносимо. Невозможно вырваться из удушающих пут своих же собственных решений.
Мне куда больше понравилось бы, если бы жизнь была подобна паутине, с лабиринтом альтернатив, расходящихся в разные стороны из единого центра. Тогда у нас было бы множество самых разнообразных вариантов выбора, и ни один из них не был бы необратимым, потому что всегда существовал бы иной путь обратно к началу. Мы же обречены идти только прямо, не имея никакого выбора вообще, бесконечно двигаясь вперед в одном направлении.
Джонатан был мертв. Чарльз тоже. И тем не менее оба они никуда не делись из наших жизней.
Каждый раз, когда я разгадываю кроссворд, я думаю о Чарльзе. Размышляю, что бы он мог сказать, угадал бы последнее слово или нет, был бы у него наготове ответ, который ускользает от меня, или нет. Каждый раз, когда я вижу мужчину с отросшими ногтями на ногах, я думаю о Чарльзе. Я думаю о его уродливых ступнях и о его обыкновении летом ходить по квартире в сандалиях. Каждый раз, когда я вижу слишком туго завязанный галстук, я думаю о Чарльзе. Когда кто-то в ресторане просит винную карту, а потом внимательнейшим образом изучает ее от корки до корки, неизменно выбирая самый дорогой вариант, я думаю о Чарльзе. В моей памяти до сих пор сидит столько разных аспектов его личности, что он, кажется, всегда где-то поблизости, вопреки всем моим расчетам.
Джонатан же, напротив, вечно где-то в отдалении. Я не могу смотреть Лондонский марафон. Мне невыносимо видеть бегунов в яркой лайкре с номерами на груди, в наушниках и напульсниках и туго зашнурованных кроссовках. Тошно смотреть на ряженых в дурацких костюмах, участников пробега с благотворительными целями; вызывают отвращение и улыбки на их лицах, и смех зрителей. Потому что все это напоминает мне о Джонатане. Не о том Джонатане, каким я его знала и любила, а о погибшем.
Конечно, многое будит во мне и светлые воспоминания. С радостью провожаю взглядом группы велосипедистов, которые по выходным стремятся прочь из города, на природу. Они поднимаются на холмы и потом во весь опор летят вниз, наматывают милю за милей, чтобы в конце концов остановиться в каком-нибудь деревенском пабе и вознаградить себя пинтой пива с сэндвичем. Джонатан тоже все это любил. Я думаю о нем каждый раз, когда оказываюсь на станции «Энджел», потому что там мы с ним расставались каждое утро. Позавтракав поджаренными бейглами и бананами и лихорадочно перерыв гору обуви в шкафчике под лестницей, мы сломя голову неслись к метро, потому что вечно опаздывали… А еще я неизменно вспоминаю Джонатана, допивая апельсиновый сок, потому что никогда не встряхиваю коробку и в последнем стакане всегда оказывается уйма мякоти.
Вот что значит быть живым. Вот что значит иметь собственных призраков.
Мы с Марни застряли на одной и той же нити паутины, вынужденные жить с памятью о смерти, без всяких шансов вернуться к тем нашим версиям, которые существовали до столкновения с ней.
Ты уже жалеешь меня?
Видишь перед собой женщину, истерзанную муками совести?
Что ж, если так, ты это зря.
Я не сожалею о том, что сделала; я не сожалею ни об одном из моих решений. Единственное, чего мне бы хотелось: чтобы они были более гибкими и я могла бы увидеть параллельные версии своей жизни. К примеру, очень интересно, какой могла бы быть жизнь с Джонатаном, но без Чарльза? Как в таких условиях выглядели бы мои отношения с Марни? Существует ли мир, в котором у женщины может быть и лучшая подруга, и муж одновременно? Или разрешается иметь одно исключительно ценой отказа от другого? Научиться бы перекраивать хронику жизни с правом выбора наилучшего ее варианта, вместо того чтобы влачить существование в рамках того из них, что представляется наихудшим.
Хотелось бы мне, чтобы моя жизнь закончилась со смертью Джонатана. Но она не закончилась. Потому что горе так не работает. Ты тянешь лямку своей жизни, пока ты жив, даже если и рад бы положить этому конец. Живешь, если только у тебя не хватает мужества самостоятельно поставить точку. А поскольку у меня кишка тонка, мне не оставалось другого выбора, кроме как жить без Джонатана.
А теперь и Марни постигла та же судьба: ей предстояло жить без Чарльза.
Я, собственно, к чему веду? К тому, что наша с Марни история продолжалась. Надеюсь, ты не возражаешь, если я буду рассказывать дальше, ведь у нас с тобой полно времени. Тем более что ты вряд ли захочешь остаться тут в одиночестве.
Важно признать: в дни, последовавшие за смертью Чарльза, я вполне отдавала себе отчет в том, что приняла необратимое решение. И его последствия меня устраивали. Да, мне порой бывало грустно, когда я видела опухшие веки Марни, ее потрескавшиеся губы, отчаяние, написанное на ее лице. Но я не испытывала чувства вины. Напротив, настроение у меня было довольно оптимистическое. Мне казалось, что я нашла способ создать свою паутину. И это давало мне ощущение большей безопасности, большего спокойствия.
Но я отвлекаюсь.
Тебе достаточно будет знать вот что: я хотела вернуть свою лучшую подругу. И мне это удалось.
Но лишь на время.
Ложь пятая
Глава двадцать первая
На похоронах было многолюдно. Коллеги Чарльза, в большинстве своем мужчины с волевыми подбородками и в строгих черных костюмах, привели с собой жен как под копирку: хорошеньких блондинок в облегающих черных платьях и лаковых туфлях на шпильке. Их сопровождала секретарша Чарльза Дебби, единственная в этой компании женщина, которая весила больше девяти стоунов и была ниже пяти футов
[3], – дама за шестьдесят, коренастая, полная, с коротко стриженными седыми волосами. Ее элегантный жакет слегка морщил на пуговицах. Я уже видела ее раньше у Чарльза с Марни: она как-то раз заходила к ним в пятницу вечером занести какие-то документы.
Друзья Чарльза по школе и университету подъехали одновременно, все до одного в темных очках, поднятых на макушку, и в узких черных галстуках. Они топтались у церковных ворот, докуривая свои сигареты, туша их о прутья ограды и давя каблуками о плиты мостовой. Кто-то приехал с детьми, маленькими мальчиками в черных брючках и белых рубашках. Трое мальчишек устроили шумные игры, заливаясь неуместно веселым смехом. Я вдруг поймала себя на том, что задаюсь вопросом: а Чарльз в своем гробу тоже лежит в галстуке, повязанном вокруг свернутой шеи?
Сестра Чарльза Луиза прилетела из Нью-Йорка, впервые оставив на мужа и младших близнецов, и старшую дочь, и разрывалась между паническим беспокойством за их благополучие – будут ли они вовремя накормлены, помыты, переодеты? – и попытками продемонстрировать, что она страдает сильнее всех присутствующих. Мне лично слабо в это верилось. И тем не менее она усиленно изображала невыносимое горе. Судя по всему, у нее при себе был неиссякаемый запас бумажных носовых платков, она беспрестанно подкрашивала ресницы и то и дело громко всхлипывала. Мать Чарльза тоже планировала присутствовать. По словам Луизы, самочувствие матери чуть улучшилось, но потом внезапно оказалось, что это вовсе не так и она слишком слаба для столь долгого и утомительного путешествия. Зато были родители Марни. Мы думали, что ее брат прилетит тоже, но на него навалилась уйма работы, и вырваться у него не получилось, к тому же лететь из Новой Зеландии было очень дорого, и он пообещал, что непременно приедет, но чуть попозже, когда все немного уляжется.
