– Я позвоню тебе завтра. – И с этими словами она закрыла дверь.
Я была сердита и одновременно горда.
И отчасти обескуражена. Я оглянулась по сторонам, но в коридоре не было никого, кто мог бы стать свидетелем моего изгнания. Я стояла и смотрела на то место, где сидела почти три месяца назад. Казалось, это происходило с другим человеком, из другого времени и другого мира. А потом я отправилась домой.
Вот какая штука. У Марни была семья, как у всех нас, – но я никогда не воспринимала ее как настоящую семью. В детстве я была уверена, что семья – это нечто незыблемое, нерушимое, нечто постоянное и она никогда никуда не денется. У меня была сестра, которая, как я полагала, всегда будет моей сестрой, и родители, которые, как я опять же полагала, всегда будут моими родителями. И лишь гораздо позднее, когда отец ушел, а мать отреклась от меня, я поняла, что заблуждалась. Семья вовсе не являлась чем-то неизменным. Но в те годы, когда я формировалась как личность, это было именно так. Я довольно долго не понимала, что когда-нибудь мне понадобится собственное гнездо, свой дом. Я не отдавала себе отчета в том, что мне придется стать таким человеком, которого кто-то захотел бы полюбить.
А вот Марни усвоила этот урок в гораздо более раннем возрасте. Ее семья была величиной переменной – сегодня родители рядом, а завтра нет – и потому совершенно непредсказуемой. Она же хотела создать семью, в которой все будет иначе. У нее были творческие силы, связующие нити, чтобы свить свое гнездо, построить дом своей мечты. Именно это она и собиралась сделать.
Глава двадцать седьмая
Я всегда любила осень. Мне нравится ощущение приближающегося финала или, вернее, его отсрочки. Я люблю огонь, горящий в камине, задернутые шторы, толстые шерстяные свитеры и прочные ботинки, в которых ступня и пальцы надежно защищены. Люблю пронизывающий ветер, бегущие по небу клочковатые серые облака и чувство блаженства, когда входишь в тепло с холода. Лето – это всегда как-то слишком: слишком много завышенных ожиданий, слишком сильно на тебя давят со всех сторон, требуя радоваться жизни, быть веселым и счастливым. А зима слишком мрачная, даже для меня.
А вот декабрь в нашем городе всегда был странным месяцем, аномалией, не вписывающейся в календарь. В декабре даже сама материя города как-то видоизменяется. По мере того как приближаются самые темные и короткие дни в году, во всем облике Лондона, в его атмосфере, в людях, которые просачиваются на улицы, начинает сквозить что-то непривычное.
Часть этих изменений происходит медленно, за несколько недель. Между зданиями повисают гирлянды, ярко сияющие во тьме, и она с каждым вечером опускается на город все раньше. Витрины магазинов преображаются, празднично украшенные игрушками, елками, санками и фальшивым снегом. Толпы народу на улицах заметно редеют. Чем меньше времени остается до конца месяца, тем более массово рабочий люд – тот, что весь год трясется в вагонах, наводняет тротуары и по утрам ручейками вливается в крутящиеся двери офисных зданий, а по вечерам так же дружно устремляется в обратную сторону, словом, такие же бедолаги, как я, – берет отпуска вдобавок к государственным выходным и остается дома валяться на диване. Туристы в красных шапках с белыми помпонами, обвешанные пакетами с покупками, фотокамерами и малышами в рюкзачках-кенгурушках, стадами рыщут по магазинам игрушек, катаются на коньках на импровизированных катках, которые в зимнее время заливают на незанятых пятачках, и толпятся на эскалаторах с неправильной стороны. Но даже при всем при том их недостаточно много для того, чтобы уравновесить отсутствующих, заполнить полупустой город, чьи обитатели не высовывают носа из дому.
Другие изменения практически мгновенны: внезапно мы начинаем улыбаться случайным попутчикам, потом заводим на офисной кухне вежливые разговоры с коллегами, интересуемся их планами на выходные, спрашиваем, кто и что будет готовить, ужасаемся количеству детей, которым придется провести в замкнутом пространстве целых два дня, и риторически вопрошаем, кому же под силу такое вынести. А потом сами не успеваем опомниться, как вдруг начинаем направо и налево желать счастливого Рождества всем на своем пути: охраннику у входа, вечно чем-то недовольному, а теперь вдруг прицепившему на лацкан пиджака праздничную светящуюся булавку, директору в лифте, который пугающе улыбается во весь рот, бариста в кафе, куда ты каждое утро заскакиваешь купить кофе, мусорщику, уборщику, женщине, моющей кружки в кухонной раковине. Структура города изменяется, и внезапно все мы становимся лучше, чем были прежде: добрее, счастливее, оптимистичнее, – мы становимся наилучшими версиями самих себя.
Мы не замечаем коллегу, чья семья распалась, чьи дети празднуют Рождество где-то в другом месте, чьи родители давным-давно умерли. Мы по-прежнему игнорируем бездомную женщину, что сидит на обочине дороги на своем видавшем виды спальном мешке, кутаясь в рваное одеяло, чтобы защититься от пробирающего до костей холода. Мы не можем заставить себя признать печаль, которая по-прежнему существует среди всеобщего праздничного веселья.
В тот период моей жизни я могла быть как в одном лагере, так и в другом. Я могла нести как печаль, так и радость. У меня была лучшая подруга, решившая устроить рождественский обед, и замечательная сестра, а в придачу отсутствующий отец, погибший муж и мать, страдающая деменцией.
Думаю, в нынешнем году радости от меня будет мало, одна печаль. Я не могу от нее отделаться, понимаешь? И становится только хуже. Все хуже и хуже.
Пожалуй, если задуматься, это был мой последний год, в котором еще оставалось место для радости. В рождественскую ночь я позвонила Эмме сразу же после полуночи. Мы договорились, что с утра поедем навестить нашу мать. Ни одна из нас не готова была признаться в этом вслух, но я знала, что нам обеим хочется разделаться с визитом к матери как можно раньше, чтобы не думать о нем весь остаток дня. Я знала, что Эмме не хочется туда ехать, что это пугает ее до чертиков, и ожидала, что она будет изобретать всевозможные отговорки и искать способы отвертеться. Я набрала ее номер и, слушая длинные гудки, гадала, возьмет она трубку или предпочтет проигнорировать звонок, проигнорировать меня, лишь бы избежать поездки к матери.
– Ну и какой у нас план? – спросила я, когда Эмма наконец взяла трубку. – Встретимся там на станции? А оттуда пойдем пешком?
– Ей стало лучше, ты не знаешь? Они не говорили? – отозвалась Эмма.
– Они сказали, что она еще не до конца выздоровела, но, думаю, на часик заехать можно.
– О, ну, если она еще…
– Эмма, – оборвала ее я, – хватит.
– Я не знаю, Джейн, – с преувеличенной тревогой в голосе протянула она. – Если она еще нездорова… Не дай бог, мы еще подхватим от нее заразу… Может, лучше отложить поездку? Например, до следующей недели?
– Эмма, она наша мать. И сейчас Рождество.
– Пожалуй, я в этот раз не поеду, если ты не возражаешь, – сказала Эмма. – Увидимся тогда у Марни? Часика в два-три? Ты пришлешь мне адрес?
– Эм…
