– Принято.
– Рим-2 и Рим-3. Входим, – в кои-то веки воздержавшись от сарказма, произнес Эспозито.
– Рим-4 смешивает водку с тоником, – сообщил Данте.
– Прекрати баловаться с рацией, – сказала Коломба.
– Так точно, сэр Рим-1.
Коломба начала спускаться в туннель, и вскоре в ухе у нее затрещали помехи. Связь пропала. На каменистых стенах горели аварийные лампы, но сам туннель шахты был голым и безлюдным. Коломба готова была поклясться, что с тех пор, как ее приводил сюда дед, он ничуть не изменился.
Она дошла до клетки подъемника. За ней галерею перекрывали тяжелые ворота с пыльным замком. Вероятно, их не открывали веками, но это было ей только на руку: неизвестно, на сколько километров вниз тянулись разветвляющиеся галереи и штольни.
Внезапно она заметила за воротами движение: сквозняк волок по полу какой-то предмет. Она просунула руку между перекладинами и схватила его на лету: он оказался парой сетчатых колготок.
Коломба добежала до сувенирной лавки, где ловила связь, и в ту же секунду из динамиков донесся голос священнослужителя: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа».
– Рим-1 на связи, – сказала она. – Я нашла предмет одежды, возможно принадлежащий нашей цели. Она переоделась в открытой для посетителей галерее за сувенирной лавкой, на три часа, – сказала она, направившись к кафе на колесах.
На вопрос Д’Аморе, были ли там другие следы, она ответила отрицательно.
– Но найдите кого-нибудь с ключом, вдруг там отыщется что-то еще.
«Аминь».
– Принято, Рим-1, – сказал Д’Аморе. – Орел-1 и 2, перемещайтесь на три часа.
Коломба помахала водителю фургона, который нервно курил, сокрушаясь о потерянных барышах, и постучала в дверцу.
– Данте, хочешь понюхать женские колготки? – спросила она.
Когда он не ответил, она наклонилась и заглянула в проем между дверцами.
В фургоне никого не было.
9
«И со духом твоим», – донеслось до станции канатной дороги из далеких динамиков. Женщина, называвшая себя Катериной, поняла, что время на исходе. Она склонилась над лежащим на полу мужчиной. Тот глядел на нее глазами, полными слез. Рубашка его была расстегнута на раздутом от асцита животе, покрытом синяками от парацентеза. Пытаясь сбежать, он выпал из коляски и так и не сумел снова подняться. Под съехавшими на рахитичные ноги штанами на резинке виднелся подгузник для взрослых. Старик обделался и смердел.
Дочь смотрела на него без всякого сочувствия.
– Помнишь маму? – спросила она. – Ты знал, что после твоего ухода она прожила еще месяц? Правда, больше уже ничего не понимала. – Она постучала себе по виску. – Ты сломал ей что-то здесь своими кулаками. Я помогала сиделке ее мыть. Мне было шесть лет, и мне пришлось обтирать тело мамы, потому что ты так сильно ее избил. – Она села на корточки, чтобы лучше видеть его лицо. – В чем она провинилась?
– Ни в чем… Ни в чем, – скрипучим, свистящим голосом пробормотал старик. – Я пил. Я не хотел…
– Я тебе скажу. Она провинилась тем, что узнала, что ты со мной творил. И попыталась тебе помешать.
Старик забарахтался, пытаясь ответить, но зашелся кашлем и побагровел от нехватки кислорода.
– Мне удалили яичники. В шесть лет. Из-за инфекции, которую ты мне занес. Сразу после смерти мамы. – Женщина сняла вуаль и пальто и повесила их на дверную ручку. – Знаешь, что говорили медсестры? – продолжала она. – Что это к лучшему. Я хотя бы не произведу на свет очередного проклятого ублюдка, ниггера вроде меня.
Женщина достала из сумки белый непромокаемый комбинезон и надела, приплюснув косички капюшоном.
– Прости меня, – выдохнул старик и сделал последнюю отчаянную попытку встать, но дочь толкнула его на пол ногой.
– Я бы простила, если бы ты за мной вернулся. Я бы все для тебя сделала, если бы ты меня не бросил. И наверное, была бы уже мертва. Но вот я здесь. Ты не вернулся, и я выросла. – Достав из сумки канцелярский нож, она начала отрезать ему нос.
10
Д’Аморе, в кепке с портретом папы римского, зашел в кафе на колесах, где дожидалась Коломба. В руке он держал брошюру Мальтийского ордена.
– Нашелся? – спросил он.
Она покачала головой:
– Я искала его в шатре, обошла все стенды.
– Если бы его выволокли отсюда насильно, мои люди бы это увидели. Мог он уйти по доброй воле?
– Надеюсь. – Фантомная боль в животе была такой сильной, что Коломбе пришлось опуститься на корточки. – Но я не могу отделаться от мысли, что Лео все подстроил, чтобы снова его похитить. Знаю, это бред, но и все, что случилось, – настоящее сумасшествие. Господи…
– Сокол-4, – донеслось из рации.
– Докладывайте, – отозвался Д’Аморе.
– В пределах видимости женщина, отвечающая описанию цели. Одета в форму медсестры, везет коляску с человеком, лицо которого закрыто. Возможно, это заложник. Зона парковки автобусов. На одиннадцать часов.
– Соберите всех, но держитесь на расстоянии. Орел, видите что-то?
– Нет, нам заслоняет обзор канатная дорога.
Д’Аморе прикрыл рукой микрофон.
– Ты пойдешь или будешь дожидаться Данте здесь? – спросил он.
Коломба до крови впилась ногтями в ладони.
– Пошли, – сказала она.
11
Данте дождался, пока два Сокола Д’Аморе отойдут от прилавка с книгами. На них были такие же кепки и фуфайки, как у велопаломников, но достаточно было увидеть, как они двигаются и прикрывают друг друга, чтобы узнать в них военных. Не говоря уже о припухлостях на животе и бедре, суровых взглядах, фальшивых улыбках и легком наклоне головы в сторону гарнитуры.
Выглянув из-под прикрытия маленького кафе на колесах в форме лимона, Данте увидел, как два Сокола встречаются с Эспозито и Альберти. Наскоро обменявшись парой фраз, все четверо быстрым шагом направились к стоянке автобусов.
«Что-то происходит», – подумал он.
Как только копы и военные исчезли за старым цехом, Данте смешался с толпой школьников и, обогнав их, пошел к груде отходов, возле которой стояли каменные калькароны – открытые сверху камеры, расположенные уступами. В девятнадцатом веке эти печи служили для выплавки серы, а теперь превратились в огромные урны для мусора, который люди бросали с дороги.
Данте гадал, хватилась ли его уже Коломба, и представлял, как она сходит с ума и клянет его на чем свет стоит.
Но что ему оставалось? Рассказать ей, что, пока она спускалась в шахту, скучные переговоры играющих в прятки ищеек вдруг оборвались и в эфир ворвался леденящий душу голос? Голос, убедивший его погрузиться в зловонную, как тысячеглавое чудовище, толпу и стерпеть липкие детские ручонки, запахи плоти, дыхание незнакомцев и молекулы их мерзкого пота, смешивающиеся с воздухом, который он вдыхал?
