Виктор украл у нее бабочку и продал за пять центов. Уна жалела, что тогда не спрятала ее как следует, не сберегла, ей хотелось бы подарить бабочку сыну Белль. Может, ему она и предназначалась, и уж как бы он захлебнулся от радости. И дал бы ей имя. И включил в список. И берег. Никто из людей, которых она знала, не сумел бы оценить ее так, как он.
— Ничего не подходит, — крикнула Уна через дверь. — Придется подождать.
Молчание.
— Вам одолжить ночную рубашку?
Время то растягивалось, то сжималось, голова проскользнула в цветастый балахон, Уна почувствовала бретельки на своих плечах.
— Вы наверняка были хорошей матерью.
Уне запомнилось, что она произнесла эти слова, а потом проснулась среди жестких накрахмаленных простыней, на столике возле кровати пластиковая чашка с чаем. Белль стоит разговаривает с Куином, который топчется на пороге. И там еще кто-то — в тумане, спросонок Уне показалось, что она узнала крепкую фигуру командира скаутов.
— Я не хочу неприятностей, — говорил кто-то.
Уна села, к ней вернулась обычная ясность сознания. Она натянула одеяло поверх скользкой рубашки Белль. Да, так и есть: мистер Тед Ледбеттер собственной персоной.
— Что происходит? — спросила Уна. — Что здесь делают все эти люди?
— Ничего, — сказала Белль и захлопнула дверь перед носом мужчин.
За дверью мужские голоса становились то громче, то тише, двое мужчин боролись за женщину, которая носит бабочек на попе. Уна снова откинулась на подушки, взбитые, видимо, рукой Белль в пышное суфле.
— Господи Ииусе, — пробормотала Уна. — Уж не дуэль ли они собираются устроить?
— Эми рассказала Теду, где мы остановились, — объясняла Белль. — Иначе он до сих пор колесил бы по Граньярду в поисках вашей машины.
Она тяжело опустилась на постель рядом с Уной и уставилась на свой розовый телефончик.
— Он так и будет преследовать меня. Всю жизнь.
Волосы нечесаными прядями свисали на глаза Белль, ее одежда пропотела за день или, что вероятней, за неделю.
Уна почувствовала быстрый, острый, как игла, укол материнской тревоги — чувство, которого не испытывала более полувека.
— Итак, все дело в том, что вы думали, будто ваше свидетельство о рождении у Ларри, — сказала Белль. — Больше ничего?
Уна не знала, как вести с себя с людьми тонкой душевной организации, она почти всю жизнь провела среди тех, кто попроще.
— Лаурентас прекрасно справляется без меня уже девяносто лет, — ответила она. — Придумывать что-то на этот счет — значит втискивать меня в историю, которая не имеет ко мне отношения.
— У Ларри шестеро детей, — сказала Белль. — Четыре дочери, два сына.
— Я помню.
— У вас есть прапрапраправнуки.
Белль помолчала и продолжила:
— Почему вы не обрадовались встрече с ним? Не подпрыгнули от радости?
— Вы не знали Мод-Люси. Человеку, у которого такая мать, больше никто не нужен.
— Я говорю не про Мод-Люси.
— А я про нее.
Столько писем, полных заботы и ласки. И ни слова о пожаре. Ни полслова о том, что происхождение Лаурентаса хранится от него в тайне.
Она поглубже устроилась в постели, натянула одеяло до подбородка.
— Вас ведь не удивит, что я была так себе матерью, даже плохой матерью. Я все время раздражалась и сердилась, по молодости лет мне не хватало терпения. У меня рождались одни мальчики, совсем не было подруг, я вышла замуж за человека намного старше и ненавидела семейную жизнь с ним. У Говарда были раздутые амбиции, которые слишком дорого обошлись нашей семье.
— Это напоминает мне Куина.
— Куин — оптимист. А Говард сошел с ума. В этом я виню президента Вильсона. Но, как ни крути, на звание «лучшая мать года» я не тяну.
И, когда пришла телеграмма с извещением о смерти Фрэнки, ее первая мысль была: «Я это заслужила».
— Я совсем не то, что вы, — продолжала Уна. — Вашему мальчику с вами повезло. Но если вам от этого будет легче, добавлю, что все же я своих сыновей любила.
Какое-то время обе молчали. В комнате пахло их телами и почти выветрившимся средством для чистки давно не чищенных ковров.
— Если честно, я не верю, что его больше нет, — сказала Белль. — Я продолжаю думать, что он здесь, просто прячется от меня где-то.
Медленно, почтительно, измученная и уставшая, прижалась она своим гладким, без морщин лбом к костлявой груди Уны.
Секунды не колеблясь, Уна стала гладить это бедное, страдающее существо, как когда-то однажды погладила Фрэнки. Из него еще до армии воспитали мужчину — на погибель, как оказалось, ведь Говард считал, что мальчиков нужно закалять.
— Во время битвы при Сайпане мой Фрэнки должен был вытаскивать из воды ребят, которых прибивало приливом, — пробормотала Уна. — Он вытаскивал их, а они распадались у него в руках. Это были его товарищи по службе на корабле, которых он так любил. Его задачей было снять с них жетон, привязать к останкам цепь для веса и бросить обратно в море.
— Боже мой! — прошептала Белль.
— Двадцати лет от роду он исполнял свой долг перед военно-морским флотом Соединенных Штатов: обматывал цепями чьих-то сыновей. Как мог мой сын выдержать такую работу? Как вообще это можно выдержать?
Она снова откинулась на подушку, а Белль опустила голову ей на грудь, и теперь Уне было тяжело. Она поняла, спустя столько лет, что при всей своей любви к Фрэнки дочь она любила бы еще сильнее.
— Говард ужасно страдал после смерти Фрэнки, — сказала она. — Помню, купил игрушечный джип в магазине Бинни Морриса на Форсайт-авеню. Может, это был один из тех джипов, которые выпускал ваш отец, подумалось мне сейчас, игрушечная копия того самого джипа, на котором ехал Фрэнки, когда его убили. Болезненный, детский поступок, так я всегда считала. Он поставил этот джип на камин, хотя мне при виде его становилось дурно. Вот тогда я и решила тайком поступить в школу секретарей, на всякий случай.
Дыхание Белль стало глубже. Может, она уснула.
— Знаете, у меня всегда было такое странное чувство. Как будто я была там рядом с Фрэнки, — сказала Уна. — Нет, не когда его убили. А когда он выполнял свою работу, второй раз предавая тела этих несчастных ребят воде. Я почти видела, как тело погружается в воду, словно в каком-то сне наяву, словно я стояла рядом со своим сыном, когда он выполнял свою жуткую работу.
Уна ласково провела рукой по худенькой спине Белль, пересчитывая позвонки.
— Мне так жаль, — прошептала Белль. — Очень жаль.
— Нужен примерно год, чтобы избавиться от этого невыносимого чувства, — призналась Уна.
— Я не выдержу год, — ответила Белль. — Правда, не выдержу.
