Белль затихла, Уна продолжала гладить ее и не стала говорить, что второй год будет хуже первого. Вместо этого она шептала «ша, ша, ша», повторяя старый баюкающий припев своей матери.
Мужские голоса затихли, но спорщики все еще были там, их присутствие ощущалось по усиленной концентрации тестостерона даже через закрытую дверь. Почему, думала Уна, на закате ее дней Всемогущий соблаговолил снова втянуть ее в гущу страстей? Она ни в ком не нуждалась, сама управлялась прекрасно. Просто шикарно. Потом вдруг ей был ниспослан этот мальчик, который расшевелил в ее душе желания — давным-давно уснувшие мертвым сном желания, исполнить которые она не в силах, слишком стара. А теперь еще и это: ну как ей в своей стремительно убывающей, прожитой почти до конца жизни найти место для этой славной жалкой маленькой замарашки, которая напомнила ей о том, что лучше забыть?
— Друзья очень добры ко мне, — вдруг сказала Белль, подняв голову. — Но у них у всех дети, и они не выпускают их, держат за руку. Своих детей, я имею в виду. Когда я рядом. Словно боятся меня. Они даже не замечают этого. Словно внезапная смерть заразна. А на что же милость Божья?
Белль глубоко, судорожно вздохнула.
— Он ведь почти не занимал места. Сыновья Теда, они везде. Кругом все разбрасывают. Повсюду их сэндвичи, кроссовки, учебники, рюкзаки, и на полу, и во дворе, и под кроватью, ну ничего, папочка потом приберет. Мой сын был не таким. Я думала, это в нем от меня. Мое отраженное влияние. Но нет, вы знаете, это было в нем от него. Он был таким сам по себе.
Она села прямо, скрестила руки на груди.
— Каждый день я просыпаюсь оглушенная. У меня такой заряд злой воли в груди, он душит меня. Я хочу, чтобы все поняли, каково мне, но понять это можно, только пережив то же самое. И все равно я хочу, чтоб они поняли. Даже если для этого нужно пережить то же самое.
Ее лицо сморщилось, но она не заплакала.
— Вы понимаете, что я чувствую?
— Да, — кивнула Уна. — Я не знала Лаурентаса и не собираюсь каяться в этом. Но я так хотела, чтобы Фрэнки вернулся ко мне, мой самый лучший, самый любимый.
Белль долго смотрела на Уну.
— Раньше я бы вам понравилась, — сказала она наконец. — Я была хорошим человеком.
Она попыталась улыбнуться:
— Спросите кого угодно.
Мужчины снова завели свой спор — слов Уна не могла разобрать. Как это приятно, наверное, подумала она, когда за тебя так ревностно сражаются. Кто-то из них постучался в дверь, но Белль не обратила внимания. Meilė, подумала Уна. Любовь.
— Ваш мальчик сделал мне подарок, — сказала Уна.
— Какой? — Белль наклонилась вперед.
— Мой родной язык, — ответила Уна. — Он стал возвращаться ко мне с той самой минуты, когда я впервые увидела вашего мальчика. Посыпались обрывки, словечки. Я не знаю, как это объяснить, разве что он знал волшебный секрет.
— Да он сам был волшебный секрет, — Белль сжала руку Уны. — Этот чай я приготовила вам.
Уна ничего для нее не сделала, но пока Белль шла через их комнатушку к двери, в которую стучали, пустое пространство словно наполнялось ее благодарностью.
Когда Уна снова открыла глаза, было темно.
— Сколько я спала? — спросила она у Белль, которая сидела, скрестив ноги, на соседней кровати. Судя по ее лицу, она тоже вздремнула.
— Около трех часов. Сейчас девять, — ответила Белль и зажгла лампу.
— Моя одежда высохла?
Стыд вспыхнул с новой силой: напустить лужу, как глупый пудель, на глазах у женщины с молодым и розовым мочевым пузырем, который может выдержать даже ураган!
Белль отвернулась, пока Уна стягивала с себя полупрозрачную ночнушку и облачалась в свои вещи. На ее блузке оторвалась пуговица, поэтому она взяла ту, которую предложила Белль, — красную, с золотистыми пуговками. Блузка приятно пахла и не имела ничего общего с тем, что когда-либо носила Уна, и в ней снова пробудился дух приключений, с которым она проснулась утром, сейчас оно казалось таким далеким.
— А мистер Ледбеттер все еще здесь? — спросила она.
— Угу, — кивнула Белль. — Я сидела тут, думала.
Она взяла с прикроватного столика ручку и потрясла, распределяя чернила.
— Я помогу вам.
— Мне помощь не нужна.
— А мне кажется, что нужна. — Она взмахнула ручкой, настроение у нее совершенно изменилось. Неудивительно, что мужчины воюют за ее благосклонность.
— Куин говорил вам, где я работаю?
— Вы библиотекарь. В библиотеке, надо думать.
— В государственном архиве, и если что-то на свете умею делать, так это отыскивать информацию.
— Охотно верю, — ответила Уна, и снова, вопреки ее желанию, в душе зашевелилась надежда. — Но что можно отыскать в сгоревшем доме?
— Вы правы, там ничего отыскать нельзя, — сказала Белль, и даже воздух вокруг нее изменил цвет. — Но существуют отчеты о переписи населения.
Уна даже поперхнулась — настолько яркая картинка промелькнула в голове: молодой человек стоит на пороге их дома. В костюме и галстуке. Волосы рыжие, как зажженная спичка. Мод-Люси, придерживая подол юбки, спускается по лестнице, чтобы переводить.
— Переписи населения в штате Мэн проводятся начиная с семнадцатого века, — объявила Белль.
Она схватила записную книжку с логотипом мотеля.
— Если вы родились не раньше семнадцатого века, дело в шляпе. — Она приготовилась писать. — Где, говорите, вы жили в детстве?
Уна встала. Блузка Белль сидела на ней идеально.
— В Кимболе, штат Мэн.
— А когда вы поселились там?
— В 1904 году. Мне было четыре года.
— Поразительно, какой долгий век иногда выпадает людям. И нет в этом ни логики, ни смысла, — глухо пробубнила Белль себе под нос.
Может, она ожидала, что Уна возразит — лучше бы я умерла вместо вашего мальчика. Белль хотелось думать, что Уна согласилась бы, предложи ей Господь такой выбор, хотя в глубине души понимала, что это не так. Дело не в том, что Уна такая уж эгоистка или бессердечная. Просто у нее полно собственных желаний. Увидеть, как зацветут ее гортензии. Проголосовать на следующих президентских выборах. Дождаться конца этой войны. Вписать свое имя в Книгу рекордов Гиннесса. Она предпочитает жизнь смерти, вот и все. Как и большинство людей.
— Какой у вас был адрес?
— Просто Уолд-стрит. Там дома без номеров.
— Кто были ваши родители?
Очередная россыпь слов в голове будто цепляется за слово, и вдруг складывается фраза: Aš esu lietuvis! «Я Литовец!» — доносится до нее голос отца с приглушенным закрытой дверью отчаянием.
Молчание, только скрип ручки по бумаге.
