Все время обеда он провисел на телефоне, в результате выяснилось, что у штата Мэн нет никаких претензий ни к нему, ни к его водительским правам, и весь инцидент возник из-за недопонимания — со стороны Куина, конечно, не со стороны полицейского. Когда Куин вернулся в цех, Дона была там. Они молча проработали час, потом другой. Наконец Куин сказал:
— Теперь твоя очередь.
— В смысле?
— Скажи мне то, чего я не знаю, — повысил он голос.
Дона задумалась на минуту, вытащила из пачки брошюру и сказала:
— Видишь? Кой-кого ожидает суд.
В первый момент ему показалось, что она сказала «суп» — из-за шума согласные различались с трудом.
— Посмотри-ка на чувака, — она сунула брошюру Куину в лицо. — Видишь, да?
Куин не видел ничего, кроме слащавой картинки: вереница детишек в нарядной экипировке карабкается вдоль горной тропинки под небесами, на фоне которых из облаков сложено слово «распродажа».
— Что-что? На чувака? — переспросил Куин.
— Посмотри, говорю, на облака. Вы что, музыканты, все глухие? Мой бывший был совсем глухой, засранец.
— О чем ты, Дона?
— О том самом, — она потрясла в воздухе возмутительной брошюрой. — О том, что эта картинка — один в один как листовка о распродаже, которую выпустила прошлым летом фирма Land’s End. Тут все совпадает: и дизайн, и цвет, и даже буквы из облаков. Хотят свое дешевое дерьмо выдать за Land’s End.
Дона чувствовала себя на коне, ей удалось с высоты своего опыта вывести на чистую воду компанию по продаже походной экипировки, которая непременно огребет судебный иск на свою задницу. Пока она потрясала у Куина перед носом брошюрой, возмущаясь «этим грабежом, этой картинкой, этим цветом, этим шрифтом и этими облаками», он чуть не хлопнулся в обморок от внезапного озарения.
Долгие годы правда пыталась пробиться в его сознание, но он заталкивал ее обратно, отказывался принять и признать. Теперь признал. Понял. Осознал здесь, в шумном цеху ГЮМСа, где Дона посвящала его в тонкости жульнического маркетинга.
Гордая своей проницательностью, она смягчилась и даже подобрела.
— Черт, уже почти три часа, — сказала она. — Считай, твой рабочий день закончен. Я малость наехала на тебя сегодня.
Он доплелся до вестибюля, вытащил беруши, вышел на живописную тропинку, по ней — на дорогу, которая вела к служебной парковке и к автобусной остановке рядом с ней. Он ускорил шаг, потом перешел на бег, его дыхание сбилось, колени пылали, но ужасные слова все равно горели в мозгу слепящим электрическим светом.
«Взгляните на чувака!»
Вполне объяснимая ошибка — на каждом шагу люди неправильно слышат слова. На чувака, на облака. Легче легкого перепутать. Особенно если эти слова выдыхает сквозь губы Дэвид чертяка Кросби под открытым небом, а рядом волнуется возбужденная толпа, а миллиарды галлонов воды бьются о подножие утеса, а твои собственные счастливые аккорды разносятся через динамики. Особенно если ты больше всего на свете мечтал услышать своими ушами эти слова.
«Взгляните на чувака!» Куин услышал эти слова. Он кивнул, улыбаясь, не отрывая глаз от собственных летающих по струнам пальцев. Но Дэвид чертяка Кросби сказал совсем не эти слова, из-под усов Дэвида чертяки Кросби легко и ликующе вырвались совсем другие слова.
«Взгляните на облака! Это же просто чудо!» И правда, разве не чудом был тот волшебный вечер — под огромным, высоким полночным звездным небом. «Какое прекрасное место», — сказал старина Дэйв. Он имел в виду не «эту сцену и этих ребят», а географическое место. Он имел в виду океан. Утес. Сногсшибательный дом. Невероятное небо. Все это и было чудом.
Подъехал автобус, Куин сел на заднее сиденье и закрыл глаза, он посмотрел внутрь себя и там с удивлением обнаружил маму, маму, чей образ с годами потускнел так, что стал почти призрачным. «Я могла бы слушать тебя весь день, солнышко», — восхищенно сказала она, а отец фыркнул и уткнулся в газету.
У Куина быстрые, ловкие пальцы, абсолютный музыкальный слух и безупречное чувство ритма. «Вы, должно быть, талантливый», — сказала Уна, да, он талантлив. Но даже талантливый человек рано или поздно ударяется затылком о свой потолок, как произошло с Куином, и он едва не заорал от сокрушительного удара. Он может импровизировать в сотне манер, играть в стиле самих гитаристов, но совершить свое музыкальное открытие, от которого слушатели замрут на месте, — «Это же просто чудо!» — этого дара он лишен.
Никакой он не мечтатель, что бы там ни думала Уна. Он из старательных. Старательный труженик, который любит музыку. Всю музыку без разбору: и тончайшие инвенции своих кумиров, и незамысловатые народные мелодии из двух аккордов, и попурри из песен восьмидесятых, и блюзы группы «Дельта блюз бенд», и христианский рок, и цыганский джаз, и трубы биг-бендов, и классический рок, и макарену, и танец маленьких утят, и брейк-данс. Он любит все это страстной, безудержной, иррациональной любовью, как будто музыка, любая музыка — хорошая и плохая, — это ребенок, которого поручили его заботам.
— Ты в порядке, парень? — послышался голос через проход.
Мужчина в оранжевой футболке для боулинга, заурядный пассажир автобусов. Маленькие, чуть кроличьи, добрые глазки, готовая налиться яростью шея. Еще один типичный пассажир сидит за ним, несчастный бедолага с трясущимися руками. Впереди подросток, обретший убежище под слоями собственного жира. Пассажиры автобуса, пилигримы, которые не выбирали свой путь, которые когда-то верили, что рождены для большего.
Он сыграл сотню песен, пять сотен, тысячу, от них люди закусывали губы и покачивали головой, вспоминая место, где когда-то жили, человека, которого когда-то любили, и самих себя, которых забыли. Rock of Ages, и I Am a Rock, и Rock Around the Clock. The Long and Winding Road, и Roadhouse Blues, и Blue Suede Shoes. Born to Be Wild, и Wild Thing, и Thing Called Love. Можно ли считать глупостью то, что он так любил все это? Залы с плохой акустикой и арендованные смокинги гостей, неуклюжие невесты и их пузатые мужья, тетушки и дядюшки, которые топчутся на танцполе. Истомленная жарой толпа на сельских ярмарках, дети в дешевых блестящих костюмчиках на рекламных утренниках. Сытые дармоеды на корпоративах, которые отбивают ритм, завсегдатаи баров, которые потягивают пиво и пересмеиваются.
Он любил этих людей, потому что они любили его. Он любил их, потому что они заполняли его черную дыру.
И только мальчик понимал это. Мальчик, который бесчисленными списками заполнял свою собственную дыру, что досталась ему вместо отца.
В груди что-то оборвалось, словно посыпались камни, и он скрючился пополам, чтобы удержать их.
Среди всех людей один только мальчик.
Мальчик, который слушал музыку с недоумением и болью. Мальчик, который, вооружившись ножницами и клеем, тщательно и неутомимо собирал жизнь своего отца из фрагментов, склеивал и хранил, страница за страницей, страница за страницей.
