Как будто удары молнии следовали один за другим. Она вернулась в гостиную, и тут просвистели «стул, ковер, окно». Каждый шаг словно выбивал из нее наэлектризованные слова, и она произносила их вслух, и произношение звучало безукоризненно: «пшика-пшика-пшика». У нее заломило грудь, словно за грудиной томилось что-то еще — родное, родовое.
— Все в порядке? — спросила Белль.
— Где это? — спросила Уна, тряся лупой над страницами. Ее пальцы дрожали.
— Вот здесь, — Белль ткнула пальцем с обломанным ногтем. — Вот.
Уна отыскала его: своего брата, брата, потерянного навсегда и навсегда безымянного.
«Количество детей выживших: один. Количество детей рожденных: двое».
Она увидела мокрую дверь, мокрую койку, мокрую шаль, до кружевного края которой она не могла дотянуться. Она увидела продуваемую ветром палубу и плачущую мать. Она увидела своего Фрэнки, который опускает погибших моряков в море, как будто сама стояла рядом с ним. Она увидела мальчика с розовыми щеками, который когда-то прятался среди розовых лепестков вишневого дерева, его почему-то завернули в белую мамину шаль, она увидела отца, который целует камни и кладет их внутрь савана. Она услышала: «не плачь, не плачь». Она услышала: «мой малыш, мой малыш». Она услышала: «брат, брат, брат». Она увидела сплетенные руки, опускающие тело, и само запеленутое тело, которое погружается в воду.
Brolis. Brolis. Brolis.
Она услышала, как море вздохнуло, приняв тело.
«Уна?» — услышала она чей-то голос издалека, скорее шорох, как шум автомобильных шин или птичий щебет. Внутри ее головы, напротив, царила удивительная, хрустальная ясность. Уна парила по своему дому, глаза остро видели всё, она всего касалась рукой, и каждое прикосновение руки к предмету высекало новое слово, и она произносила это слово на своем родном языке. «Дверь. Перила. Стена».
«Уна?» Щебет далеких птиц, приглушенный звук. «Уна?»
У нее возникло чувство, что следует поторопиться — чудо на пороге, нужно успеть его схватить, пока не исчезло. В то же время она плавно скользила туда, где усиливалось ощущение покоя, безопасности, родного дома.
За пределами хрустального пузыря покоя и ясности началась какая-то суета, нарастала паника, чей-то голос что-то кричал в телефон, но ничего этого она не слышала. Слова вырвались на свободу, сначала бестелесные существительные, потом раскаленные добела прилагательные, потом вереница законченных предложений, они выскакивали, словно веселые кролики из бездонной шляпы фокусника. «Брат мой, старший брат с поцарапанными о ветки коленками. Как тебя звали? Куда подевалось твое имя?» Она боялась, что волшебные чары рассеются, — а что же это, как не волшебство? — и продолжала говорить, слово за словом, будто вынимала каждое слово, каждый слог, как подарок, из обертки.
На кухне ей удалось собраться с мыслями. Ее рука легла на пакет документов для соискателя рекорда: «Какой мировой рекорд вы намерены установить/обновить? Где/когда/как вы намерены установить ваш мировой рекорд? Как вы намерены документировать ваш мировой рекорд?» В голове вспыхнул ослепительно яркий луч, который высветил и прожитую ею жизнь, и ту жизнь, которую она могла бы прожить, в которой говорила бы «пшика-пшика-пшика», как родители. И когда она отдалась этой завораживающей двойственности, в сознание ворвался еще один голос, мужской голос, ровный и спокойный. Командир скаутов пришел, положил руки ей на плечи: «Уна, дорогая, Уна, дорогая», его лицо расплывается светлым пятном, женский голос снова что-то кричит в телефон, но Уна не знает, как называются телефон, микроволновка, радио, миксер. Не знает, как назвать электричество и холодильник. Зато она знает другие слова: «ледник, лед, снеговик, молоко, яйца». И «сыр», и «коза», и «цыпленок», и «собака», и «кошка», и «крыса», и «жук». И брат. «Брат мой, давай вернемся, мама, давай вернемся, я хочу домой, я хочу домой». И снова, и снова, только одну фразу, и пока она шла, ползла к своей кровати, пока ее не отнесли туда, не уложили, не успокоили, пока она не погрузилась в полный, совершенный покой, пока ее гортань орошали сладчайшим потоком слова, пробившиеся через сухую корку ее жизни, она вопрошала, и повторяла, и твердила уже по-английски, затихая и засыпая: «Где мой дом? Где мой дом? Где мой дом?»
* * *
Говорит мисс Уна Виткус. Записываем ее воспоминания и фрагменты жизни. Это опять часть номер десять.
…
Ха! Я так и думала, что ты затеял небольшой эпилог.
…
Я снова встретилась с Луизой.
…
Да, это произошло! Много лет спустя.
…
На этой самой улице, да-да, через два дня после переезда в этот самый дом. Рэндалл купил новый дом в Кумберленде — его тогдашняя спутница терпеть не могла эти места, — а меня перевез сюда.
…
Я люблю этот дом! Пусть кто-нибудь только попробует выжить меня отсюда! Так вот, значит, я подрезала розы, думала о своих делах, и тут случилось нечто невероятное. Я подняла голову и увидела Луизу Грэди, на другой стороне улицы через три дома от меня она цокала вверх по ступенькам белого дома. Видишь, вон там?
…
Тогда он был белым. На Луизе была белая юбка, она развевалась, и казалось, что Луиза возникла из воздуха, как привидение, которое собралось на охоту. С того дня, когда она попросила меня поцеловать ее иудиным поцелуем, прошло двадцать лет.
…
Ты себе даже не представляешь! Ей было семьдесят три года, а походка все та же, играет бедрами на ходу. Я услышала, как хрустнули ее магазинные пакеты, и после этого все звуки вселенной перестали для меня существовать.
…
Я отшвырнула секатор и заорала во всю глотку!
…
Ну, что-то вроде: «Луиза! Луиза Грэди!» Я боялась, что она снова растворится в воздухе. Ты видел «Дорогу домой»?
…
Помнишь последнюю сцену, когда пес наконец…
…
Вот, тут примерно то же самое. Луиза бросает свои пакеты и со всех ног мчится ко мне, как та собака, которая наконец-то добралась до дома, со стертыми за тысячу миль лапами.
…
Да, верно. Мы расстались при очень печальных обстоятельствах. Но Луиза умела перекраивать реальность, как некоторые люди перешивают платье. И вот она стоит передо мной, в этом самом дворе у дома Рэндалла, радуется, что видит меня, и повторяет: «Я так скучала, я так скучала».
…
Она как будто совсем забыла про поцелуй Иуды. Как будто ничего и не было — раз, и нет. Подумай, сколько слез я из-за этого пролила.
…
Можно только гадать, потому что я никогда не обсуждала с ней это. Думаю, что с годами она стала больше похожа на меня.
…
Одинокая женщина. И здоровье пошаливает. Может, ей требовалась подруга.
