…
Ничего. Она просто лежала, обводила взглядом комнату, готовилась уйти, я думаю. Запоминала последние минуты жизни. Меня это тронуло до глубины души, потому что она запоминала мою комнату, мой дом, где я ухаживала за ней. Где я любила ее.
…
Да, сказала. Очень тихо.
…
«Я люблю тебя, Луиза» — вот так.
…
Ее глаза прояснились, взгляд стал острым и пристальным, каким я его помнила.
…
Она сказала: «Мисс Виткус, этот юноша был упоителен».
…
Не знаю. Это могло значить все что угодно. Может, это был наркотический бред.
…
Я подумала про мальчика, который пустил тот слух. Бедняка с консервного завода. Его исключили из школы. Я не могла припомнить его имени.
…
Она умерла в тот же вечер и оставила меня, по своему обыкновению, в кромешной тьме. После поцелуя Иуды я ведь отчаянно страдала много лет, ты помнишь.
…
Я думала, что предала человека, который дал мне так много. Мучилась долгие годы. Из-за этого мне было трудно заводить друзей. Но кто же из нас на самом деле был предателем?
…
Мы никогда не узнаем. Мне было восемьдесят семь лет, но я не чувствовала себя старухой, пока была жива Луиза. Она украсила мою жизнь, это чистая правда. Со временем я забыла все остальное и помню только это.
…
Прощение воистину чудесная вещь. В конце концов Луиза снова превратилась для меня в Луизу, подарившую мне тысячу колибри.
…
Ты?
…
Ты будешь для меня прекрасным мальчиком, который подарил мне историю моей жизни.
Глава 23
Куину потребовалось минуту-другую постоять под жарким солнцем на подъездной дорожке, окружавшей дом Сильвии, чтобы выжечь болезненное чувство, сродни зависти, которое вызывало у него все, что касалось семейства Миллс.
Сильвия распахнула двери.
— Ты здесь, отлично!
Она прищурилась, всматриваясь в сторону розоватой подъездной дорожки. У Сильвии имелся пунктик насчет парковки.
— Я на попутке, — сказал Куин. — От автобусной остановки до тебя, как-никак, три мили.
Сильвия посмотрела на него слегка озадаченно, словно он говорил на незнакомом языке.
— Проходи, — сказала он, приглашая его в дом. — Дети репетируют.
Ее браслеты зазвенели, когда она открыла французские двери в сад и зашагала по дорожке от дома к студии.
— Ты знаешь, они тут устроили фуршет, — сказала она. — Честное слово, я так злюсь на этих детей, что стала грызть ногти.
Она загадочно ухмыльнулась.
— Но мы серьезно поговорили вчера вечером и, слава богу, хотя бы по одному пункту пришли к согласию. Угадай, по какому.
Она бесшумно открыла дверь в студию.
От облегчения тепло, мягкое и золотистое, разлилось по его телу, потому что весь день он только и делал, что гадал и сомневался. Он вошел за ней в новенькую студию, которая была только что оборудована и пахла пластиком. Крупная аппаратура удобно расставлена, устройства поменьше аккуратно разложены по шкафам, километры кабеля кольцами свисают с крюков разного цвета. Пока Куин разглядывал этот рай, вся его аппаратура — начиная с лакированного усилителя «марвел», подаренного матерью, — пронеслась у него перед мысленным взором подобно тому, как, по рассказам, проносится жизнь на пороге смерти.
Сильвия ступила на сцену, пустую, если не считать нескольких в случайном порядке расставленных стульев и подставки со светло-коричневой, как ириска, гитарой «Телекастер» из пятидесятых годов. Мальчики сгрудились у пианино спиной к ним, они обсуждали какой-то исчирканный листок с нотами.
— Эй, вы! — позвала Сильвия.
Брендон оглянулся.
— Привет, Папаша!
— Привет, Папаша! Послушай-ка это!
Несмотря на возражения Сильвии, они потащили Куина к пианино, приговаривая: «Ты послушай, послушай, Папаша, тебе железно понравится, нам стоит записать это. Как ты считаешь, Папаша?» И вот из хрустальных глоток поцелованных Богом мальчиков полились сладчайшие звуки: Брендон и оба Джи пели, закрыв глаза, отведя назад плечи, пощелкивая пальцами, двигая кадыком, а Тайлер склонился над клавишами, как монах во время молитвы.
На восьмом такте Куин сообразил, что они играют. Неопубликованная песня Говарда Стенхоупа перемахнула через десятилетия и окунулась в поток гармоний, этот гибрид шоу-бизнеса с аллилуйей зазвучал так свежо, словно только что был написан, этот плач слабого человека, который молит Бога о передышке.
— Ничего себе! — сказал Куин, он был и правда под сильным впечатлением. — Да вы, ребята, превратились в первоклассных аранжировщиков. Когда это произошло?
Мальчики засмеялись — их лица порозовели от похвалы Куина, а Сильвия схватила листок с пианино.
— Кто автор?
— Муж моей подруги.
Уна называла Говарда бездарным песенником, но она ошибалась. Проживи он еще несколько десятков лет — не так уж это и много, если вдуматься, — он мог бы стоять рядом с Куином и слушать свою песню, и краснеть от гордости, как дурак.
— Тут написано 1919 год?
— Моей подруге сто четыре года. А ее муж умер много лет назад.
— Папаша принес нам эту песню, подумал, что нам понравится.
— За давностью лет авторские права на нее не распространяются, — Сильвия повела разговор как деловая женщина.
Она взглянула на Куина.
— Но мы, конечно, заплатим. Составим какой-нибудь контракт.
— Мы будем такими, типа, хранителями старины, — сказал один из Джи. — Как Пол Саймон, который открыл всем африканскую музыку.
— У тебя есть подруга, которой сто четыре года? — спросила Сильвия.
— Да.
— Ты серьезно? — Сильвия внимательно посмотрела на него.
— Да. Серьезно.
Он повернулся к мальчикам. Неужели он широко улыбается? Возможно ли такое?
— Я думаю, старик Стенхоуп все это время ждал, когда вы появитесь на свет.
— Отлично, отлично, они у нас гении, — сказала Сильвия. — Можем мы, наконец, поговорить о деле?
Несмотря на ее миниатюрность, казалось, что она способна сорвать дверь с петель.
— Я слушаю, — сказал Куин, чувствуя на кончике языка ржавый привкус адреналина.
Мальчики тоже обратились в слух.
— Тут такое дело, — сказала Сильвия. — Я собираюсь с этим бродячим цирком на гастроли, но я старая и больная женщина и не могу больше одна работать директором цирка.
