И вдруг все стихло, наступила благословенная тишина. Кирилл уже начал засыпать, когда вдруг почувствовал нестерпимую жажду и мгновенно проснулся. Ну конечно, он так много съел за вечер острого, что было крайне легкомысленно не припасти на ночь бутылочку минералки. Кофе не очень-то утоляет жажду. Стоп, а кофе он как раз и не пил! Прицепился, как дурак, к больной жене, наевшись ядреных закусок. Лучше бы выпил, что давали, и спал бы в свое удовольствие. А теперь придется идти на кухню, варить себе кофе самому.
Кирилл сел в постели, сунул ноги в мягкие тапочки, затем осторожно двинулся к двери. Оксана даже не шевельнулась.
В кофемолке оставалось еще довольно много мелкого темно-шоколадного порошка: Оксана всегда мелет с запасом. Кирилл привычными движениями смешал в турке кофе с водой и сахаром, подержал на горелке ровно столько времени, сколько полагалось — в приготовлении кофе он был специалистом. Выпил обжигающий пахучий напиток, теперь можно и спать ложиться. Однако он не чувствовал в себе сил не то чтобы идти, но даже шевельнуть рукой или ногой. В глазах потемнело, голова закружилась, сердце колотилось как ненормальное. Во-от оно что! Не зря же он заподозрил…
Кирилл поднял глаза и увидел Оксану, стоящую в дверях. Вид ее был ужасен: волосы всклокочены, глаза горят недобрым огнем, рот приоткрыт, являя оскаленные зубы. Оксана хрипло и страшно захохотала:
— Х-ха-ха! Здорово я тебя поймала, голубчика!
Кирилл закричал… и проснулся. Над ним склонилась Оксана: в лице тревога, в руках стакан и запечатанная бутылка минералки.
— Ты так кричал во сне, Кирилл, что я решила тебя разбудить.
Господи, привидится же такое! Пора, давно пора отдохнуть как следует.
Глава 2
Запахи больницы неизменно наводили на Альбину тоску — тупую, тягучую, безысходную. Оказавшись в унылых больничных стенах, она снова и снова вспоминала те времена, когда ее, совсем еще маленькую девочку, увезли на «скорой» с приступом аппендицита и положили вот на такую каталку, что стоит в углу. Ей было лет шесть или семь, она цеплялась за маму и плакала от страха. Боялась, что родители сейчас уйдут, оставят ее одну, наедине с суровой тетей в белом халате, нестерпимо пахнущей лекарствами.
Она смотрела в окно, на парк, где гуляли пациенты, и прислушивалась к звукам в коридоре. Ей было страшно и тоскливо. Почти как тогда, в далеком детстве. Только в тот ужасный день рядом с ней были отец и мама, и, хотя в глазах матери плескался страх, оба они, ее родители, улыбались и утешали девочку, как могли. Обещали повести в цирк, как только она поправится, купить ей самое большое, какое только найдется, мороженое. А потом оказалось, что никакого аппендицита нет и в помине, и ее на следующий же день выписали.
И вот Альбина снова в больничном коридоре. Но теперь не на каталке, а на своих собственных ногах. Стоит у окна в белом халате, наброшенном поверх уютного мягкого платья из ангоры, и с тревогой прислушивается: не раздадутся ли шаги высокого доктора в очках. Скоро он выйдет из палаты, подойдет к ней и вынесет свой приговор ее отцу.
И некому ее теперь утешить, пообещать поход в цирк и самое большое мороженое. Давно уже нет на свете мамы, да и Альбина уже не любит мороженое так самозабвенно, как это было в детстве. А отец… Отец сам нуждается в помощи. Это из-за него она и стоит тут, в унылом больничном коридоре, и ждет, когда выйдет его лечащий врач.
Альбина так глубоко погрузилась в свои тоскливые мысли, что перестала ловить посторонние звуки и не заметила, как из палаты вышел высокий доктор в очках и окликнул ее:
— Альбина Георгиевна!
— Да? — встрепенулась девушка, резко поворачиваясь. Ее почти никогда не называли так солидно — по имени-отчеству. Отец звал Аленькой, муж Вадик — Альбиной или Алюськой, немногочисленные подруги — Альбинкой или Алькой. Ей всегда казалось, что Альбиной Георгиевной ее станут называть не скоро, лет этак в шестьдесят. Но до шестидесяти еще жить и жить. Больше тридцати лет. Если, конечно, она столько проживет.
— Альбина Георгиевна! — повторил врач. — Пойдемте в кабинет. Мне нужно с вами поговорить.
Он, кажется, называл ей свое имя, но она его забыла и теперь чувствовала неловкость. Помнила лишь фамилию: Чижиков. Смешная фамилия. А имя и отчество самые обычные. Вроде Сергея Петровича или Алексея Ивановича. Потому-то Альбина его и не запомнила. Впрочем, ей и не потребовалось называть врача по имени. Он говорил, она только слушала и покорно кивала.
Врач сообщил, что в данный момент дела отца не так уж плохи, то есть не безнадежны, и все же без операции не обойтись, без нее он долго не протянет. Ему и шестидесяти нет, а сердце совсем плохое, изношенное. Уже два инфаркта пережил. И как можно так небрежно относиться к своему здоровью? Сердце беречь нужно!
Альбина, сидевшая на диванчике в ординаторской напротив доктора Чижикова, согласно кивнула. Кардиолог повторил, что без операции нельзя никак, но сначала придется сделать множество разных анализов. За это время больной немного окрепнет, подготовится. И волноваться ему нельзя, волнения для Георгия Степановича смерти подобны. Последние два слова врач произнес обычным, ровным тоном, но девушка все равно вздрогнула и подняла на него испуганные глаза.
«Какие удивительные у нее глаза, будто два глубоких лесных озерца. И не поймешь сразу, какого они цвета, то ли серые, то ли зеленые», — не к месту подумал доктор, а вслух почти сердито проговорил:
— Вы не должны его тревожить. Никаких плохих известий. Ничего такого, что может его расстроить. Вы меня поняли, Альбина Георгиевна?
Девушка снова кивнула и снова со стыдом подумала: он знает ее имя-отчество, а она его — нет. Какая же она тупица!
После этого наставления врач Чижиков продиктовал ей список необходимых лекарств и разрешил навестить отца.
Альбина вошла в палату, куда отца перевезли из реанимации. Палата была одноместная и довольно уютная. Новенькая мебель, нарядные светильники на стене под потолком, по-домашнему милые занавески на окнах, за дверью у выхода — душевая кабина и туалет. Альбина поставила на столик сок, разложила фрукты на белой льняной салфетке, потом осторожно, стараясь не задеть стойку с капельницей, села на стул возле кровати.
— Фрукты мытые, — сообщила она. — Ну как ты, пап?
При виде дочери отец слабо улыбнулся, потом завозился на постели, усаживаясь поудобнее, и ответил:
— Все нормально, дочь. Не понимаю, зачем они меня тут держат? Уже все бока пролежал. Зачем мне тут валяться, если я здоров? Как бык.
— Скажешь тоже, как бык!
Альбина улыбнулась, хотя вид отца ей совсем не понравился. Лицо бледное, одутловатое, с оттенком нездоровой желтизны. Это он только перед дочерью так хорохорится. Второй за полгода инфаркт — дело серьезное!
— Как вы там? Как Вадим? — Отец старался говорить бодро, весело, но дочь уловила в его голосе нотки беспокойства.
