XVII век, Мекленбург. Бернхард Латом и Иоганн Фридрих фон Хемниц – историки-любители, написавшие «Мекленбургские генеалогии», в которых пытались обосновать крайне любопытную идею. По их мнению, родственниками Рюрика были не только собственно Рюриковичи, но и Романовы, и все они вместе – славяне, которые происходят из мекленбургских земель. Надо сказать, что подобные изыскания были отчасти продиктованы политической конъюнктурой. В то время племянница Петра Первого Екатерина собралась замуж за местного герцога, и требовалось представить этот брак как династический, с глубокими историческими корнями. Для этого пришлось даже изобрести целую династию Неклотидов – по имени мифического князя Неклода, который якобы правил неким славянским племенем как раз на старых мекленбургских землях.
Первым же исследователем-норманистом был Петр Петрей де Ерлезунда, швед, секретарь и историограф короля Карла IX. В начале XVII века он написал, что варяги русских летописей – не кто иные, как шведы. Такое утверждение было основано на материалах, которые ему в 1611 году предоставило новгородское посольство: тогда предпринималась попытка пригласить на московский престол принца из шведского рода Ваза, ссылаясь на то, что когда-то у русских уже были Рюриковичи, происходившие от шведских князей. В наше время часто приходится слышать, что Петра Петрей де Ерлезунда обвиняют в безудержном норманизме, забывая при этом, что на самом деле он написал немножко не так, как теперь принято переиначивать. Дословно его утверждение выглядело следующим образом: «Я не знаю, но, как мне сказали, и, возможно, это так, варяги в самом деле – это шведы». Поэтому, стремясь к исторической справедливости, неплохо бы учитывать очень большую степень сослагательности, вложенную этим человеком в данную фразу.
В России же норманизм официально начался в 1725 году, когда в Отделение греко-римских ценностей при Академии наук прибыл Готлиб Зигфрид Байер, о котором мы уже упоминали. В 1738 году он написал на латыни работу «De Varagis», то есть «О варягах». Она является первым трудом, с которого в России начался научный норманизм.
Первым делом Байер подробно разобрал летописную историю о прусском происхождении Рюрика. Мы помним, что название «пруссы» образовано от имени Прусса, брата Цезаря Октавиана Августа. В свою очередь от «пруссов» произошли «русские» – путем убирания всего лишь одной буквы «п». Можно сказать, что она отпала за ненадобностью.
По этому поводу Байер писал, что «находятся русские писатели, которых я при себе имею, те, сказывая, что Рурик от варягов пришел, на том же месте прибавляют, что из Пруссии прибыл. Но сие все или во времена царя Ивана Васильевича, или после писали». Таким образом, он относился к этой версии исключительно как к басне, отмечая, что при Иване Васильевиче об этом еще можно было говорить, но на дворе-то уже просвещенный XVIII век. Он обосновывал это так: «Прусский народ с литвинами, куронами и леттами единого языка, а от словенских народов различного языка и рода». И действительно – всем, кто до сих пор пытается увязать Рюрика с пруссами, полезно помнить, что мы с пруссами говорим на совершенно разных языках.
О мифическом родстве Рюриковичей и Цезарей Байер писал еще более категорично: «Баснь есть, достойная ума тогдашних времен, в которой древних достопамятных вещей к своим догадкам употреблял и догадки за подлинный слух издавал». Варягов Байер считал собирательным названием всех скандинавов – и шведов, и готландцев, и норвежцев, и датчан. Он ввел в научный оборот сочинение императора Константина Порфирогенета «Об управлении империей», относящееся к X веку. В этом трактате, среди прочих географических подробностей, описаны Днепровские пороги, по которым проходили торговцы и воины с русских земель.
Совершенно четко указано, что славянские названия этих порогов одни, а русские (автор отмечает: «по-росски») – совершенно другие, и в них очень отчетливо прослеживаются скандинавские аналогии. Справедливости ради стоит отметить, что император Константин не знал ни славянского, ни скандинавских языков, а рассуждал об их сходстве и различии, руководствуясь наверняка искаженными данными, воспринятыми на слух. Однако Байер стал первым из ученых, обратившим внимание на эту деталь. Говоря об этом человеке, необходимо отдать ему должное в том, что он применял научный подход к изучаемой проблеме. Для своего времени он был блестящим ученым, хотя и не говорил по-русски. Недаром В.Н. Татищев включил работу Байера «О варягах» в свою «Историю», потому что тоже подходил к вопросу исключительно серьезно.
И вот, наконец, в 1740-е годы началось то, что продолжается по сей день, уже более двухсот лет, – спор о норманнах. В основном он связан с именами Герарда Фридриха Миллера, обрусевшего немца, и, естественно, М.В. Ломоносова.
В полную мощь развернул дискуссию Ломоносов. К 6 сентября 1749 года, ко дню тезоименитства государыни императрицы Елизаветы Петровны было решено подготовить специальную Ассамблею, на которой ученые должны были читать научные доклады, прославляя русскую науку и, само собой, императрицу.
Готовясь к торжественному мероприятию, Миллер (он был историком, этнографом и географом), тогда еще совсем молодой человек, написал диссертацию под названием «De origine gentis russicae» – в русском переводе «Происхождение народа и имени Российского». Всем было понятно, что этот доклад чрезвычайно важен и явно будет иметь политическое значение.
Поэтому дату Ассамблеи специально перенесли для того, чтобы шесть профессоров, в числе которых были Ломоносов, Фишер и Тредиаковский, успели составить свои рецензии. Интересно, что давать оценку данному труду пришлось ученым, занимавшимся в основном не историей, а другими науками: естествознанием, астрономией, химией, юриспруденцией, красноречием. Единственным историком был И. Фишер.
Уважаемые рецензенты с диссертацией ознакомились – и все, кроме Тредиаковского, в один голос заявили, что читать такое при императрице ни в коем случае нельзя, потому что доклад совершенно не выдержан с политической точки зрения. Ломоносов откровенно написал, что диссертация Миллера «весьма недостойна, а российским слушателям смешна и досадительна, и отнюдь не может быть так исправлена, чтобы она к публичному действию сгодилась».
Таким образом, случился скандал: из-за работы Миллера сорвалась Высочайшая ассамблея. Было экстренно созвано новое заседание уже академической конференции, на котором разбирали письменный отзыв Миллера на критику, предлагали ему выдвинуть контраргументы или сделать новый доклад. Вот тут-то и разгорелся спор Миллера с его главным оппонентом – Ломоносовым.
Результатом стал очень долгий скандал, с каждой новой репликой все меньше походивший на научную дискуссию. Ломоносов на этот раз высказался так: «Происхождение первых великих князей российских от безымянных скандинавов в противность Несторову свидетельству (то есть наш великий ученый читал свидетельство Нестора по-другому, чем его принято читать теперь. – Примеч. авт.), который их именно от варягов-руси производит, происхождение имени российского весьма недревнее, да и то от чухонцев, в противность же ясного Несторова свидетельства; презрение российских писателей, как преподобного Нестора, и предпочитание им своих неосновательных догадок и готических басней (так Ломоносов называл скандинавские саги. – Примеч. авт.); наконец частые над россиянами победы скандинавов с досадительными изображениями не токмо в такой речи быть недостойны, которую господину Миллеру для чести России и академии и для побуждения российского народа на любовь к наукам сочинить было велено, но и всей России перед другими государствами предосудительны, а российским слушателям досадны и весьма несносны быть должны».
