Эх, тут он с экзотикой явно промахнулся.
— Ничем, считай я просто хотел сделать тебе приятное и создать привычную обстановку. — Матвей стал доставать из упаковок блюда, уже порядком остывшие, и стал расставлять на столе.
— Привычная обстановка — это рушники вместо скатерти, вилки для десерта рядом с суповыми тарелками и бокалами для бренди. Считай, тебе удалось привести меня в изумление.
— Какая строгая оценка. Значит, меняем тарелки и вилки. Бокалы пусть будут, они мне нравятся, тем более, что ты так нервно относишься к чашкам. Кстати, не расскажешь, почему ты решила послушать Прохора Федотыча и все же попотчевать меня ядом? — Матвей поставил на стол блюдо с овощами, из которых он уверенно мог опознать только картошку. — Могла бы и меня сперва спросить, может, я предпочитаю обезглавливание фамильным мечом…
— Все бы тебе балагурить, Матвей
23. Его день. 02:00 по местному времени (2)
— Все бы тебе балагурить, Матвей, — попеняла она и призналась: — Папенькин управляющий сказал одну вещь, которая никак не выходит из головы. — Настя сморщила носик. — Он сказал, что если ты умрешь, то возможно останешься здесь. Навсегда. Со мной.
— Хм, это самый приятный комплимент, который я слышал. Девушка хочет быть со мной на веки вечные. И не называй меня умалишенным, это уже не новость, по крайней мере, для меня. Но тут одна загвоздка, я пока не готов умирать. Да и потом… — Матвей заменил тарелки на столе. — Я буду не первым, кто отдал концы в этом доме, вспомни хотя бы того, что упал с террасы. Разве он здесь? Ты скрываешь от меня другого мужчину? И где он? По традиции в шкафу?
— Не шути так. — Она прижала руки к щекам. — Я чуть было не пошла на поводу у папенькиного управляющего. А ведь ты прав, я не подумала о том, что никто кроме нас с Прохором Федотычем больше не остался здесь. — Девушка опустила руки. — Иногда я думаю, что это наказание. Только затрудняюсь ответить для кого, для него или для меня.
— Настя, сядь. — Матвей закончил возиться с тарелками и отодвинул для нее стул.
— Я очень не хочу тратить наш день на сожаления.
— А придется, — мрачно сказала она, садясь за стол. — Потому что… потому что…
— Потому что именно ты отравила нашего грозного управляющего, а теперь мучаешься угрызениями совести? — спросил Матвей, садясь напротив.
— Давно знаешь? — Настя опустила голову, темный локон почти коснулся тарелки.
— Ну, секунды две, — ответил Матвей. — Ты сама сказала, что мое отравление кажется ему справедливым, вот я и предположил самое очевидное. — Она налил в бокалы воду и потребовал: — Рассказывай.
Она замотала головой.
— Настя, посмотри на меня, — попросил мужчина, и девушка медленно подняла голову. В ее умоляющих глазах была такая тоска, что он чуть не пошел на попятный, чуть не сказал, чтобы она забыла об этой чепухе и попробовала рыбу. Как-никак столетняя диета — это вам не шутки. — Я сейчас скажу кое-то неприятное, а тебе придется выслушать. Настя, ты мертва более ста лет. Прохор Федотыч тоже мертв. Умерли и твоя нянька и твой отец. Но я жив. И это моей жизни угрожают. Но я могу с этим разобраться. И разберусь. Не заставляй меня делать это вслепую, я должен знать, что случилось тогда. В твое время все проблемы решали мужчины? Так вот, за сто лет ничего не изменилось. Боишься, что я узнаю о тебе что-то плохое? Вспомни наши первые дни, я сам не образец добродетели. И прости за замечание, но хуже уже некуда.
Настя продолжала смотреть на него, а на щеках девушки разрастались два красных пятна, словно от лихорадки.
Смущение или ярость?
— Позволь мне помочь тебе. Помочь нам.
Она отвела взгляд и какое-то время смотрела в сторону, и когда он почти уверился в том, что взял неправильный тон, и девушка не проронит ни слова, она заговорила. Сперва тихо, а потом все громче и громче, заставляя события столетней давности оживать перед глазами.
24. Ее день. Одна тысяча девятьсот третий год от Рождества Христова
Настя не помнила, что ее разбудило. Возможно, хлопнул ставень от ветра, а может, ночной крик совы. Она помнила, как открыла глаза, а потом закрыла их и зарылась в пуховое одеяло, надеясь вернуть сон. Но тот сбежал от девушки, как сбегал по утру к кухарке кот Васька с драным ухом. Она помнила, как ворочалась с боку на бок, помнила, как со стоном спустила ноги на пол и каким холодным он ей показался. Она даже чуть не передумала и не забралась обратно в постель.
Лучше бы передумала. Но в ту ночь дом тонул в темноте. Теплой, уютной и знакомой дол каждой скрипучей доски, до каждой ромашки на обоях, и даже квадрат света, что ложился на пол в коридоре, казался привычным, ведь он появлялся тут каждый вечер, когда зажигали свечи, или когда в окна заглядывала луна.
Ее шаги были легки и неслышны. Слишком неслышны. Настя всего лишь хотела выпить молока и, может быть, стащить пирожок с требухой. Она на цыпочках миновала спальню нянюшки. Та все время ругалась из-за пирожков, называя их баловством, и тут же бросалась накрывать на стол, подавая, как минимум три перемены блюд, чтобы дитятко от недоедания, не дай боженька, не спала с лица.
При воспоминаниях о нянюшке «дитятко» тихо хихикнуло.
24. Ее день. Одна тысяча девятьсот третий год от Рождества Христова (1)
Настя не помнила, что ее разбудило. Возможно, хлопнул ставень от ветра, а может, ночной крик совы. Она помнила, как открыла глаза, а потом закрыла их и зарылась в пуховое одеяло, надеясь вернуть сон. Но тот сбежал от девушки, как сбегал по утру к кухарке кот Васька с драным ухом. Она помнила, как ворочалась с боку на бок, помнила, как со стоном спустила ноги на пол и каким холодным он ей показался. Она даже чуть не передумала и не забралась обратно в постель.
Лучше бы передумала. Но в ту ночь дом тонул в темноте. Теплой, уютной и знакомой дол каждой скрипучей доски, до каждой ромашки на обоях, и даже квадрат света, что ложился на пол в коридоре, казался привычным, ведь он появлялся тут каждый вечер, когда зажигали свечи, или когда в окна заглядывала луна.
Ее шаги были легки и неслышны. Слишком неслышны. Настя всего лишь хотела выпить молока и, может быть, стащить пирожок с требухой. Она на цыпочках миновала спальню нянюшки. Та все время ругалась из-за пирожков, называя их баловством, и тут же бросалась накрывать на стол, подавая, как минимум три перемены блюд, чтобы дитятко от недоедания, не дай боженька, не спала с лица.
При воспоминаниях о нянюшке «дитятко» тихо хихикнуло. И тут же зажала себе рот руками, потому что как раз приблизилась к спальне папеньки. Хотя это было излишним, отец предпочитал проводить ноченьки в кабинете в компании своих лучших друзей — хрустальных штофов.
Настя быстро прошла по коридору, миновала классную комнату, гостиную, почти остановилась у папенькиного кабинета. Здесь коридор делал поворот уводя к половине для слуг, к кладовой и кухне. Она всегда миновала двери папенькиного кабинета на цыпочках и, кажется, сама не замечала этого. Но это днем, а ночью… Часы в гостиной пробили два часа. К этому времени папенька уже успевал весомо скрепить дружбу с зеленым змием бутылкой бренди и не особо прислушивался к звукам из коридора.
