— Ну вот, совсем ничего не съела, голубушка, — покачала головой нянюшка, убирая со стола.
Это были последние слова, которые Настя услышала от нее. Банально, но… Если б вы знали, когда вас ждет смертный час, то чтобы сказали? Что-нибудь важное, вроде откровения от Луки? Или обычную банальщину, вроде того, что кто-то не поел от пуза и теперь будет маяться животом? Гадать бесполезно.
На самом деле Настя жалела не об этом, а о том, что сама ничего не сказала нянюшке тогда. Потому что, когда девушка увидела старушку часа через два, та лежала на кровати в своей комнате и смотрела в потолок, на котором не было ровным счетом ничего интересного. Посиневшие губы были приоткрыты, из-под подушки торчал уголок молитвенника в потертом переплете, на тумбочке у изголовья стояла чашка с остатками чая, на спинке кровати висела пуховая шаль.
Настя помнила, как старалась смотреть на что угодно, только не на лицо старой женщины.
— Няня? — едва слышно позвала она, но та не ответила, даже головы не повернула.
— Кто ее сюда впустил? — рявкнул папенька.
Вопрос был риторическим, ее никто не впускал, она вошла сама.
— Пойдемте барышня, — услышала девушка голос Митьки и ощутила на плечах тяжесть чужих рук. — Идемте, Анастасия Ивановна, в спаленку.
В любой другой день парень бы схлопотал оплеуху. А в этот… В этот увалень Митька в первый и в последний раз оказался в ее опочивальне. Писарь усадил ее на кровать и явно растерялся, знать не зная, что делать дальше.
— Ну… это… это… — Он топтался на ковре, как слон.
— Она всего лишь прилегла отдохнуть перед обедом. Она всегда так делала, — беспомощно сказала Настя.
— Ну… это… она же старая была.
— Была? — со слезами повторила девушка.
— Ну… это., старики, они это… помирать должны. Чего ж им еще делать-то?
— Должны? — на этот раз девушка почти взвизгнула. — Да она час назад Глашку веником отходила, за то, что та передник утюгом сожгла. Отходила и даже не запыхалась. Кто это тут должен умирать? — Настя вскочила. — А ну пшел вон, окаянный, пока и тебя веником не отходили!
— Прощеница просим, коли что не так, Анастасия Ивановна, — парень попятился.
— Прочь!
И он ушел. А Настя упала на кровать и проплакала битый час. Ей казалось, что нянюшка всегда будет рядом, отойдет по наследству детям и будет уже им приносить теплое молоко в постель. Она была рядом всегда. Сколько Настя себя помнила, не было ни одного дня, не заполненного ее присутствием и вот теперь….
Девушка услышала, как к дому подъехала пролетка, вскочила с кровати и бросилась к окну, словно тот, кто приехал, мог что-то изменить. Будто боженька, посмотрев на ее слезы, сказал: «Хорошо, сейчас все переиграем, погорячился».
И самое смешное, что выскочивший из пролетки человек мог бы все изменить. И пусть он не был господом богом, а был всего лишь Никанором Павловичем, «дохтуром», как любила говорить нянюшка.
Вот, к примеру, пару годков назад Гаврила с пьяных глаз пошел дрова колоть, да не рассчитал, топорищем себя по голове и приголубил. Сама она не видела, но сказывали, что упал он там, где стоял, да и замер. Даже бабы голосить начали, за дохтуром послали, даже отца Михея кто-то кликнуть успел. Папенька серебрушку вдове выдал на погребение. Никанор Павлович тогда осмотрел «усопшего», хмыкнул, да баночку с нюхательной солью к лицу поднес. Никто даже ничего понять не успел, как Гаврила взял да и чихнул в самый душещипательный момент. Глаза в кучу свел и с матюгами поднялся, даже топор подхватил. Бабы тут же заткнулись, батюшка перекрестился, а «вдова» спрятала серебрушку за щеку.
А вдруг и с нянюшкой такая оказия? Вдруг она занемогла, а мы ее хоронить поспешаем? Али заснула? Ага, с открытыми глазами? Ну и что, каких только страстей господних не случается на свете белом.
Настя торопливо вытерла щеки платочком, хлюпнула наудачу носом и выскочила в коридор.
Но господь в суровости своей не явил им грешникам чуда божия. Девушка поняла это, когда оказалась в нянюшкиной опочивальне и увидела, как Никанор Павлович накрывает лицо старушки ее же шалью.
— Соболезную, Анастасия Ивановна, — скорбным голосом сказал доктор. — Крепитесь.
Она снова заревела, на этот раз беззвучно. И снова бросилась вон, на этот раз не разбирая дороги. Неважно куда, лишь бы подальше отсюда, подальше от очертаний лица под старой шалью. Все вокруг расплывалось от слез. Девушка задела обо что-то плечом, остановилась, едва осознавая, что очутилась на кухне, где всхлипывала в углу у печки кухарка Алевтина.
— Ну, развели сырость, — услышала она голос папеньки и подняла голову. — Никакого толку от ваших соплей. — Он стоял у стола и вытирал руки рушником.
25. Их день (04:00)
Настя замолчала, схватила со стола тот самый неправильный бокал и стала пить воду. Матвей видел, как дрожат ее пальцы. Он встал и подошел к девушке.
— Настя, — позвал Матвей и коснулся ее плеча.
— А рядом с ним на столе стояла та самая чашка, что давеча у изголовья нянюшки. Та самая. И он ее вымыл, хотя отродясь к раковине не подходил. Ты понял? — Она поставила бокал на стол.
— Мне уже в который раз задают этот вопрос. Не знаю, как на него отвечать.
— Матвей наклонился к девушке и прошептал: — Ее отравили? Твою няньку?
— Так ты понял. — Настя подняла на него взгляд.
— Я не идиот.
— А вот я не поняла, во всяком случае, не сразу. — Девушка понуро опустила голову.
— Знаешь, в свое время в издательстве отца я курировал детективную серию. И даже мечтал написать книгу. Не знаю, вышло бы что из этой затеи или нет, но я собрал много информации по криминологии и дедукции. — Матвей взял девушку за руку и потянул, заставляя встать. — Нужно обращать внимание на детали. Ты же сама все сказала. — Теперь ее взгляд стал испуганным, а он процитировал: — «Посиневшие губы были приоткрыты…» Насколько я помню, синюшность слизистых сразу после смерти — первый признак отравления, пусть и косвенный. — Матвей обхватил задрожавшую девушку руками и прижал к себе, просто не мог себе в этот отказать. Это оказалось слишком приятно, ощущать тепло ее тела. — Ну, а про чашку и говорить нечего. Это как чистосердечное признание, написанное кровью. — Он хотел пошутить, но девушка вместо того, чтобы рассмеяться потерлась носом о его рубашку, вряд ли понимая, каким провокационным было ее движение. — Что ж… — Он закрыл глаза, наслаждаясь ее близостью. — Одной тайной меньше. Твою няньку отравили, и сделал это твой отец, из-за слов, что ты услышала той ночью, вернее, он думал, что их слышала она. Прямо семейка Адамс[1] какая-то.
— Нет, мы Завгородние — это совершенно точно, дед родом из Сибири. — Она вздохнула и невпопад добавила: — Нянюшка часто страдала бессонницей и не всегда пила свои капли.
