В кармане брюк начинает звонить телефон. Меня всегда раздражало, как он работает в беззвучном режиме. Слишком тихо и незаметно. Но сейчас его надоедливое жужжание целиком и полностью заполняет утонувшую в тишине комнату. Превращается во что-то живое и осязаемое. И я уже не могу сделать вид, что ничего не слышу.
— Да?
— Всё готово мистер, Прайд, — рапортует Луис, и я чувствую, как хватка Даяны начинает ослабевать.
Она медленно разжимает кулаки, выпускает из пальцев ткань водолазки. И её руки безвольно скользят от моего живота вниз, словно она и так уже поняла, что проиграла это бой.
— Когда вы спуститесь?
— Отбой, ребята, — выдыхаю, накрывая ладонью тонкие пальчики, и возвращаю на прежнее место. — Планы меняются.
ДЖЕЙМС
В гостиной играет психодел от Gorillaz, качая меня своей сонной болтовнёй из стороны в сторону. Я никогда не любил подобную музыку, но сейчас она как никогда подходит к моему состоянию. Потухший взгляд изучает своё заметно изменившееся отражение через рассыпанный по зеркалу порошок.
Сегодня я выгляжу даже лучше, чем вчера. Больше нет тех фиолетовых синяков, с которыми я похож на ожившего мертвеца. Кожа снова стала привычно розовой, а о том, что мне вот уже полторы недели не приходилось затыкать нос, так и вовсе молчу.
Закрываю глаза, втягиваю в себя тонкую дорожку и чувствую каждый оттенок, с которым кокс наполняет мои лёгкие. Вытираю нос, медленно откидываюсь на спинку и уже через некоторое время чувствую, как сильно мозг пробивает меня дозой необходимого сейчас кайфа.
Каждый раз, когда мы были вместе с Даяной, он сам, словно сумасшедший, наполнял мою кровь такой ударной дозой окситоцина, что я впадал в настоящую эйфорию. А что теперь?
Теперь эта белая дрянь стала моим единственным источником радости. Единственным способом прожить день без мыслей о том, как сильно хочется засунуть голову в петлю и спрыгнуть со стула. Раньше я и сам этого не понимал, но кажется, что, лишившись Даяны, полностью лишился того, что делало меня счастливым… Все перестало иметь какой-то смысл. Пусто, блекло, безжизненно и сыро…
Какое-то сраное болото, в которое я ухожу с головой. Целыми днями меня всё больше и больше засасывают в зыбучую трясину порока. И каждый раз я чувствую себя практически сумасшедшим, потому что одна часть меня готова плескаться в этой липкой жиже и радоваться. Готова погрузиться в неё без остатка. Слиться воедино и даже не думать о том, что в этом мире есть хоть что-то, помимо этого гнилого места. Ей нравится жить, утопая в грехе и пороке. И я, словно долбаный Дориан Грей, хочу смеяться и плакать. Впасть в какую-то необъяснимую истерику, потому что именно это дерьмо и есть итог всей моей жизни, и в тот самый момент, когда это безумие подходит к своему пику. Мне хочется рвать у себя на голове волосы! Потому что есть та, ради которой я готов жить иначе! Потому что она единственная, кто может найти среди всей этой гнили маленький кусочек другого меня! Единственная, кто может запустить руки в эту тягучую смолу и едкий дёготь и вытянуть наружу то, что нужно только ей одной. То, что существует во мне только для неё.
Мне сложно назвать это своим сердцем. Сложно назвать душой. Потому что даже я сам уже не понимаю — а есть ли во мне хоть что-то хорошее?
Ещё несколько минут я лежу, смотря в потолок, растянувшись на диване, пока мои ноги красуются на журнальном столике, а затем навязчивый шум заставляет меня перевести взгляд на огромный старинный буфет.
Тощая горничная так прилежно смахивает с раритетного французского сервиза пыль страусиной щеткой, что вот-вот и от него самого ничего не останется. Короткая юбка едва прикрывает задницу, и наклонись она чуть ниже, то я наверняка бы смог рассмотреть все особенности её белья. И это даже при том, что в её наряде не было ничего вызывающего. Я бы даже сказал наоборот.
Чёрное платье с белыми манжетами и воротником, самый простой фартук, какие-то несуразные детские носки и совершенно безвкусные тапочки превращали её в школьницу из семинарии. Посмотрю на нее, и всё в штанах буквально съеживается.
При мне сменились уже три вот таких вот куколки, но из них всех эта оказалась самой привлекательной. Тонкая и маленькая. Русые волосы подобраны в аккуратный пучок на затылке, а ярко-синие глаза вот уже неделю практически прожигали меня такой ударной дозой похоти, что нужно было быть святым импотентом, чтобы не понимать, какие именно мысли бурлят в чудной головке этой миленькой «семинаристки».
— Как тебя зовут, котёнок? — опускаю ноги на пол, буравя её затылок испытывающим взглядом.
— Простите? — поворачивается ко мне девчонка, нервно сглатывает и прикусывает пересохшие губы.
— Я спросил, как твоё имя?
— Молли, — поправляет она волосы, и ультрафиолетовый взгляд начинает бегать по комнате, выискивая присутствие посторонних глаз.
Мы оба знаем, что начинаем нарушать один из самых главных законов этого дома, потому что никому, кроме Кристофера, не позволено вести с ней разговор. И никому, кроме него, не позволено к ней прикасаться.
У моего дядюшки всегда были необычные пристрастия: жестокость, грубый секс, всякие унижающие женщин штучки. Но вот его манию окружать себя молоденькими девственницами не понимал даже я. Не знаю, в чём именно была соль день ото дня смотреть на убирающих твой дом целок. Испытывать себя на прочность. Наблюдать за тем, как они крутят перед тобой задницей. Дрочить где-нибудь в ванной. Трахнуть её на столе у себя в кабинете, а затем отослать обратно в агентство. Но он буквально впадал от всего этого в какую-то совершенно необъяснимую эйфорию.
Но сегодня совершенно другой день. Добрая мамочка позволила мне развлекать себя совершенно любыми играми и шалостями. Так что трахайся! Нюхай кокс! Играй в боулинг дорогущими вазами Кристофера! Наверное, именно поэтому какая-то совершенно ненормальная часть меня хочет превратиться в зажравшегося кота и нагадить во все тапки своего доброго дядюшки.
— Приятно познакомиться, Молли, — улыбаюсь ей и похлопываю по дивану, приглашая присесть.
Кто знает, может, и мне понравится утягивать на самое дно очередную невинную душу?
— Простите… — снова нервно сглатывает девчонка, и тонкие пальцы готовы поломать ручку перьевой щетки, превратив её в острые щепки. — Но мне не положено общаться с вами.
Она так мило дёргается, что желание скрутить её калачом и заставить извиваться у себя в руках превращается в какую-то настырную манию. Мне до зелёных чёртиков интересно сыграть в эту игру и увидеть, до какой именно точки мы с неё дойдём. На каком моменте остановимся. Сможет ли маленькая Молли произнести своё волшебное стоп-слово, когда моя рука окажется у неё между ног, или же мы пойдём с ней дальше?
— Обещаю молчать как убитый, — ловлю каждый её взгляд и снова и снова принуждаю смотреть на меня и только на меня. — Так что тебе нечего бояться, малышка.
