– Мне на критиков грех обижаться. Критика всегда была внимательна ко мне, хвалила, даже перехваливала мою работу. Но хвалы, хоть они и ласкали мою душу, я до конца всерьез не принимал, к критикам же относился как к младшим братьям и никогда их «не бил по голове». От этого, наверное, и был у меня другом покойный Александр Николаевич Макаров. С вами вот давно дружеские отношения, и другие критики со мной здороваются, жалеют меня, а я их пуще того. Жизнь у вашего брата трудная, и хлеб ваш часто горек из-за непонимания труда вашего.
После читинского семинара шли мы целой бригадой по далекому-далекому городку Красный Чикой, что находится почти на границе Монголии. Повстречался нам шишкарь – ну, это человек, который кедровые орехи добывает – остановился и спрашивает: «Это правда, что вы – писатели?» Правда, говорим, и стали представляться шишкарю. Когда дело дошло до Николая Николаевича Яновского, шишкарь, будто тигру узрев, воскликнул: «Критик?!» и, сурово оглядев с ног до головы милейшего, застенчиво улыбающегося Николая Николаевича, спросил у нас строго-деловито: «Так что же вы его не бьете?!»
Шутки шутками, а что-то ведь есть в отношении к критикам от того простодушного чикойского шишкаря и среди нашей писательской братии, и в общественности тоже. Пока «служит» критик, раздает в качестве официанта «сладкое» – ничего, терпимо. Но стоит ему «покритиковать», да еще писателя маститого, – тут и кончилась его нормальная жизнь, свои же братья критики навалятся на него, изволтузят, да еще неучем, полудикарем выставят. Благородства бы, благородства побольше в отношении критиков друг к другу в частности и всей нашей литературе вообще.
– И самостоятельности!
– Да! И самостоятельности. Сколько ни толкуем о том, что критика не есть «слуга литературы», она все же тащится следом за нею с подносом, а ей ведь надлежит, как это уже было в прошлом столетии, «во времена Белинского, Добролюбова, Писарева и Чернышевского», даже опережать мыслию время свое. Никак это у нас не получается, все еще оценочно-рецензентская в своей массе наша критика, не хватает ей, как мне кажется, зрелости, нет в ней большого авторитета, то есть все того же Белинского. Но есть предчувствие, что критика наша если не стоит на пороге, то приближается к серьезному осмыслению художественных процессов, а следовательно, и жизни. Свидетельство тому – ряд серьезных теоретических работ и статей, появление критических журналов, книг и даже серий, подобных тем, что издает «Современник» и «Советская Россия», количественное внимание к критике не может не перейти в качественное, во всяком случае, желательно это, и поскорее бы, – уж слишком огромно наше «литературное хозяйство», и ему «без присмотра» никак не возможно существовать и двигаться дальше.
– Приходилось слышать, что в новых главах «Последнего поклона» вы слишком жестоки и откровенны. Как вы относитесь к этим суждениям?
– Сами читатели, отклики их и довольно дружная хвалебная критика насторожили меня: что-то уж больно благодушно там у меня в «Последнем поклоне» все получается, пропущена очень сложная частица жизни. Не нарочно пропущена, конечно, так получилось. Душа просила выплеснуть, поделиться поскорее всем светлым, радостным, всем тем, что так приятно рассказывать. Ан в книге, собранной вместе, получился прогиб. Фраза: «Началась такая жизнь, что и рассказывать о ней не хочется» – ни от чего не избавила. Душевный груз, память тревожили, беспокоили, требовали высвобождения. Поездки на родину, обновление воспоминаний, взгляд на нынешнюю действительность не способствовали ни телячьей радости, ни прекраснодушию трудная и тревожная все же жизнь идет, и она напомнила о временах еще более трудных и тревожных. Я не считаю новые главы жестокими. Если на то пошло, я даже сознательно поубавил жестокости из той жизни, которую изведал, дабы не было «перекоса» в тональности всей книги. Думаю, что, когда новые главы встанут в ряд с другими рассказами, все будет в порядке. Мне видится книга не только более грузной по содержанию и объему, но и более убедительной, приближенной к той действительности, которая была и которую никто, а тем более художник, подслащать, подлаживать и нарумянивать не должен – нет у него на это права.
1974 г.
Дремлющий разум
(Беседа Олега Пащенко с В. П. Астафьевым, 1988 г.)
– Виктор Петрович, по общему признанию современников, вы один из тех редких русских писателей, которые ни в малом, ни в большом не заигрывали с народом, не кадили, не льстили, пытались говорить правду. Достаточно вспомнить «Мусор под лестницей», «Печальный детектив»… это из последних сочинений. Знаю, много есть честных русских людей, которые с болью приняли горькую правду в «Печальном детективе», виня вас в неосторожном «очернении» всего русского, а его и без того мало осталось, мол, а тут такой писатель и вот на тебе. Много есть и других честных людей, которые поддерживают вас в говорении правды, приводят слова Аввакума Петрова: «Любя, я тебе, право, сие сказал, а иной тебе так не скажет, но вси лижут тебя – да уже слизали и душу твою!».
По общему же признанию, сейчас наряду с вопросами мира и войны, сбережения экологии, встает остро вопрос о национальном. Как жить дальше нам, русским, в семье народов? Как другим народам жить дальше в соседстве с нами, русскими?
– Я сейчас только, прочитал письмо крымского татарина. Беда-а… Я думаю вот что: национальный вопрос действительно всех волнует, тревожит, есть с чего затревожиться. Меня, например, для начала занимает вопрос: отчего самые молодые нации, русская и американская, если американскую можно назвать нацией, оказались в конце ХХ века самыми реакционными, самыми страшными? И возникает вопрос: народ ли это? Ведь, если честно говорить, настоящая нация и настоящий народ никогда не позволил бы сделать того, что сделано с нами, русскими, допустить такого раздробления, такого измордования. Наконец, самое главное: допустить девальвацию самой культуры. Значит наша культура не такая древняя, как нам пытаются внушить, не такая устойчивая.
Я недавно побывал в Латинской Америке, в Колумбии. Специально с этой точки зрения смотрел на колумбийцев. Это древний народ, это древняя культура. Истинная, крепкая культура! Какие бы потрясения они не переживали, какие перевороты, какой строй… Был как раз в Колумбии период после очередного военного переворота. Ну и что? Переворот за переворотом, а народ как жил, так и живет своей жизнью, народ, который, кстати, не позволил массовой культуре в себя влиться.
Смотрите, массовой культурой поражены американцы и русские. Теперь этот мусор культурный прежде всего рождают американцы, рождаем мы. И настолько много рождаем, что национальная наша русская культура вообще оказалась на задворках. Давно настала пора её не просто беречь, но спасать. Спасать! А как мы будем её спасать, если у нас нет единства никакого. Кстати, единство – это не значит кого-то призывать: вот, встанем в строй, пойдем, пойдем. Настоящее единство – это когда, допустим, перуанцы или колумбийцы настолько уверены в себе, устойчивы, настолько в крови у них своя собственная культура, что они не дозволяют её разбавлять. Не то что не дозволяют, а это противоестественно. Вот что. Массовая культура не может их разложить. Наоборот, вбирая эту массовую культуру, они сами отделяют элементы своих, скажем, танцев. Это в искаженном виде возвращается в ту же Америку. Выходит, что они ещё как бы обогащают бесплодную и кичливую массовую культуру. Надо особо сказать, в Колумбии страшно ненавидят американцев. Во всей Южной Америке огромная и нескрываемая ненависть к американцам. В Колумбии их просто держат под крышей, не выпускают.
