– Э-э, да если бы у Шекспира душил несчастную Дездемону пьяный и непобритый русский мужик, то иные русские даже, глядишь, этим бы еще и погордились: знай наших, паря!.. Конечно, я думаю, что все мы хороши. И те, значит, распродали, предали свою культуру, какая у них была, если она была, и мы, значит, русские, на поводу пошли.
Если у нас иногда ошибки происходят, то это частные ошибки психопатов. Это даже не целенаправленная борьба, допустим, как у мусульман там, у буддистов с христианами. Такая борьба в мире существует, и она имеет определенные границы и обозначения. У нас же, скорее, какая-то истерика. Не знаем, куда девать себя, свои чувства, свои беды. Давай друг на друга сваливать… Наверное, и то, и другое имеет, так сказать, первопричины. Есть какая-то своя глубина, глубокое течение.
Плохо, что находятся в этом деле мелкие провокаторы, ярыжки, которые на общей беде хотят погреть руки или каштаны выхватить из горячих углей. Вот Эйдельман оказался из таких людей. Это известная посредственность, обокравшая в свое время архивы Цявловских, примазавшаяся к ним, старикам Цявловским, которые каждой запятой Пушкина дорожили. Этот Эйдельман дважды замечался в плагиате «Литературной газетой», выкручивался, жаждет хоть какой-нибудь славы. Ну, застольной хотя бы, местечковой, хоть среди московского еврейства.
Разумеется, он не один такой, достаточно и среди русских, и среди других, знаете, любителей поплавать, как поплавок. Он хотел, во-первых, причинить мне боль. Грузины за рассказ «Ловля пескарей в Грузии» напали в июне, а Эйдельман в сентябре это сделал. Думал, что я умираю. Добивать взялся. Не знал, кажется, что мы, сибиряки с Енисея, еще крепкой породы. А во-вторых, хотел, чтобы я с ним в дискуссию вступил. Тогда он бы «умственность» свою показал, начитанность. Тогда уже подробно описал бы, какой у него был хороший папа, репрессированный. Другие евреи тоже вслед написали бы, что у них папы еще лучше. И вообще, мол, они народ хороший, бедный. И мы, русские, только по своему невежеству, по тупости своей обижаем их. Якобы мы должны им туфлю целовать.
Никто им целовать туфлю не будет из настоящих русских, которые еще помнят, что они русские. Есть у нас много желающих других, чтобы мы им целовали кованые ботинки. Эти скорей заставят, у них уже есть опыт. Заставят и евреев, вместе с нами, как это было в «Детях Арбата». Они же надеялись, что нас всех поуничтожат, как это было в Гражданскую, что мы перебьем друг друга, а они в стороне останутся. Не остались они в стороне. И от того, что их пересадили (кстати, они сами себя судили и сажали), они теперь плачут о своей судьбе. Они, видите ли, пострадали, а мы нет. 12 миллионов русских крестьян, Ваньки да Таньки, это значит для них пустяки, а вот Михоэлс или Мейерхольд – это для них всё. Теперь вот великий, так сказать, русский поэт Мандельштам звучит с каждой страницы. Господи, разве не жаль всех, всех до единого замученных или убиенных… Будь это Михоэлс или Павел Васильев, Мейерхольд или Корнилов Борис, но как умеют они стенать над своими! Какая там справедливость, если касается кого-то из своих? Есенина и Твардовского, как великих поэтов, теперь и не помнят… этих последних и действительно великих русских поэтов.
Не знаю, мне кажется иногда, что и Эйдельмана и Крывелева стоит лишь пожалеть, горька судьбина завистливых посредственностей, зла большого они как-то во мне не вызывают. Плохо лишь, что сознательно или бессознательно эти завистники работают на разъединение наций и народностей. Этого нельзя никому прощать. Есть над всеми нами высший судия… Надо помнить.
– Злоба, наветы, обиды… А ведь истинный интеллигент, вспомним размышления Бердяева, живет не с чувством обиды, а с чувством вины.
– Знаете что, сейчас не виноваты только болваны, а так мы все хороши. И народ наш, и мы, его представители, интеллигенция, все друг друга стоим. Говорят: народ достоин своих вождей, а вожди – своего народа. Художники тоже достойны своего народа, а народ – своих художников.
Я прибыл сюда из блистательной Вологодской писательской организации. И вот думаю, что Красноярская писательская организация – зеркало самого города. Это угрюмая посредственность, сплетники, бездельники, ничего не почитающие, никого не любящие, кормящиеся… Кто начинал хорошо – съехал уже до альманаха, уже и попыток не делает где-то что-то напечатать, кроме, пожалуй, двух-трех человек. (Не писатели, как они зовут себя, а члены союза писателей). И вообще, должен сказать, что, за малым исключением, красноярская культура похожа на свой город и город похож на свою культуру.
Дремлющий разум… Это ведь очень сильные чувства: ненависть, любовь, обида, вина. Эти очень сильные чувства сами по себе требуют очень сильной отдачи, сильного душевного напряжения, накала. Да какой там, господи! Лениво огрызнуться, на бабу рыкнуть, в очереди поругаться, пуговицы оторвать друг дружке, ну по морде съездить – вот и всё! А любовь, ненависть, презрение, обида – чувства сильные. Они сжигают человеку душу. Зачем сжигаться? Зачем сгорать?
– В Новгороде, однако, помню, вы были другого мнения и о культуре, и об интеллигенции. Вспомните музей русского деревянного зодчества «Витославицы». Какое великолепное было празднование! Наряды, пляски, музыка, песни… Русь вышла на улицы и поляны.
– Это проблеск. Действительно, какой-то росточек в русской душе остался и, видите, при каких-то благоприятных условиях он проявился. Собрались в Новгороде, на празднике славянской письменности, десятки тысяч людей. Не было никаких эксцессов. Не было насилий, драк. Все увидели, что к святому наш русский народ способен относиться по-святому. А когда ему подсовывают безобразие, требуя от него святости, он безобразничает.
Я думаю, что не столько партийные органы облагораживали этот праздник… Они как раз сделали умно, что не совались ни во что. А облагородили праздник представители духовенства. Это всё прошло под знаком 1000-летия Христианской Руси. И эти храмы новгородские, и прибытие туда духовенства, которое своим присутствием, своим миротворным словом, своей молитвой, своим пением повлияло и на почтенных гостей, и на пеструю «хевру», прибывшую поглазеть на этот праздник, как на нечто экзотическое. А партийные функционеры или оробели, или проявили деликатность, не знаю, в общем не очень мешали празднику.
– Виктор Петрович, и там, среди удалой гульбы, за несколько тысяч километров от Овсянки, вы мне признавались, что скучаете по родным местам. Вообще, помните, как-то раз ехали в Овсянку, была зима, мороз, ветер, вы вдруг сказали, что не побудете здесь два-три дня и уже скучаете, тянет, будто два-три года не были… Значит, что-то очень дорогое еще остается в Овсянке.
– Память… А от самой Овсянки осталось место и всё. Среда обитания. Так назовем уже… А деревни, как таковой, исконной, почти не осталось.
Мало осталось деревенского люда. Много дачников. Просто отдали дома городским людям, и они там держат дома, как дачи. Очень много самодовольных сытых пенсионеров. Есть бедные пенсионеры из зоны затопления, некогда были работящие люди, у них была земля, скот, какие-то заботы, но они всего лишились. Теперь картошонку лишь садят. В 10 вечера ложатся спать люди, в 10 утра встают. Представляете? Деревня! Встают обедать… Орут: где молоко, где мясо! Ни одной курицы в деревне, ни одной. Перед коллективизацией, этим великим противодействием, у нас деревня была в три раза меньше, и было три стада. Примерно три сотни голов в каждом стаде. После коллективизации осталось одно стадо, но в нем было 65–70 голов. Сейчас в Овсянке что-то на пятьсот домов ходит маленькое стадо. Пасти его никто не хочет, не могут найти пастуха ни за какие деньги, ни за другую плату, всяк гоняет кому не сильно лень. Никто ничего не хочет делать. Все хотят получать из магазина, все идут в магазин к привозу хлеба. Бабы идут в тапочках, бабы расхлёпанные какие-то, неприбранные, с поганым языком. В магазине гадко сплетничают, перебирают кости по любому поводу и кому угодно.
