– Вы, сумевший столько пережить и добиться всего в одиночку, так легко говорите об этом …
– Ну а чего уж тут скрывать…Тем более, знаю, о чем говорю: два года я учился в Москве на Высших литературных курсах. Да, были очень заманчивые предложения. Например, рабочая должность секретаря Союза писателей. Для этого я должен был написать хвалебную статью на роман одного нашего классика, родом, кстати, из Сибири. Вот… Я ему сказал: «Книга уж больно толстая, мне не осилить ее со своим одним “гляделом”. (У меня с войны фактически один зрячий глаз остался.) А он говорит: «А ты не читай. Ты ее мельком по диагонали пробеги, лишь бы потом «красных» с «белыми» не спутать». «Нет, – говорю, не буду – ни читать, ни писать». – «Ты подумай, ведь квартиру хорошую тебе дадим. Должность приличная. Да и Москва, все-таки!». Подумал!
Предлагали стать заведующим отделом прозы в журналах: «Смена», «Октябрь», «Дружба народов»… Но это же самая пьющая должность! Каждый приходит и, чтоб как-то увеличить шанс напечататься, притаскивает поллитру. Я бы давно спился из-за своей безотказности. Как это произошло с большинством наших провинциалов, которые давно уже лежат по окраинам Москвы на кладбищах. Это Шукшин похоронен на Ваганьковском, да еще несколько человек с периферии! Все остальные – на погостах, заросших крапивой. Там бы и я, наверное, лежал.
– После провинции Москва как бы давала возможность похлебать сладкую жизнь ложкой … Редко кто упускал такой шанс…
– Я сам себя стал по-настоящему осознавать только в зрелом возрасте. Поэтому раньше, в Москве, запутал бы свою жизнь полностью и наверняка потерял бы семью. А так худо-бедно, но мне ее удалось сохранить. Пятьдесят пять лет, как мы живем с моей Марьей Семеновной. Подумать дико, сколько мы уже вместе! И она у меня, и друг, и помощник, и хозяйка хорошая, настоящий домашний эконом. Этим я могу похвалиться!
Вообще, мне всю жизнь казалось, что на всем белом свете командую только одним человеком: своей бабой. И вдруг, в пятьдесят лет, понял, что глубоко заблуждался, – это она руководила мной, а не я ею…
Первый рассказ Астафьева вышел в свет со скандалом. Только начал он публиковаться с продолжением в «Чусовском рабочем», как его тут же запретили. Возмутилась одна «блюстительница нравов». Из себя ее вывели слова: «Мало нашего брата осталось в колхозе, вот и стали мы все для баб хороши». Астафьеву «приписали оскорбление советской женщины», названной «некультурно – бабой… Советский солдат, мол, не может так грубо говорить»… Спасла почта читателей. Всех интересовало: чем же закончится рассказ? С задержкой, но продолжение допечатали.
Примечательно, что это была первая «ласточка» из полувековой череды поношений Астафьева за использование «лапотного языка», от которого, по ощущениям некоторых критиков, нестерпимо несло «онучами и щами».
Л.М.Стенина, Москва (из письма Астафьеву): «Достаточно прочесть хотя бы один Ваш рассказ, чтобы понять, что Вы – Человек необыкновенно честный, чистый, много переживший, незамутненный, несмотря на то, что выпало Вам в жизни испытать. А Ваша «колючесть» – от нежного и уязвимого сердца. Когда-то, по-моему, у Гейне, я вычитала такую фразу: «Его сердце было окружено колючками, чтобы его не глодала скотина».
– Виктор Петрович, какую роль в вашем становлении сыграла природная закваска?
– У меня мама очень умной была. Папа, хоть и был всяким, но тоже личностью был. Это – одно. Второе – я очень рано начал читать. И Бог наградил хорошей памятью. Видимо не зря.
Я читал и размышлял. Ведь можно много читать, читать, читать… И как солому: жевать, жевать, жевать… И все, как у коровы, – через кишечник и дальше. А можно и через голову. Вот у меня что-то в ней застревало.
И я теперь понимаю, что с раннего детства во мне здорово «застревало» еще и чувство благодарности. Так сложилось, что рос я сиротой, и каждый доставшийся мне «кусочек» редкой радости запоминался. Во мне до сих пор осталась острая потребность отзываться на добро.
Думаю, что неблагодарность – самый тяжкий грех перед Богом. И могу сказать, что большую часть своего писательского времени я потратил на помощь другим.
Мне тоже помогали в начале моего творческого пути, и я помогал и помогаю другим. Навыпускал, как говорится, из-под своего крыла массу пишущих. Написал также уйму предисловий к «чужим» творениям. Иногда, сегодня признаюсь в этом, писал и предисловия к заведомо плохим книжкам.
– Так было трудно отказывать просящим?
– А как откажешь?! Когда человек больной или так сложилась судьба…У нас-то жизнь тяжкая всегда была, и повод для сострадания все время находился… И не в силах я был иногда отказать. Пожалеешь пишущего… А потом мне говорят: что ты такое говно окрылил своим предисловием?! А ты знаешь, что у этого «говна» – душа золотая, да вот талантишка – маленький. Но семье его там, где-то в Рязани, жить не на что… Вот и помогал опять же из-за этих обстоятельств…
Очень многим я дал и рекомендации для вступления в Союз писателей. И по этому поводу плевки в ответ тоже получил. За жизнь – четыре, может – пять.
Примечательно, что Астафьев, свою поддержку другим связывал со своей «безотказностью». Шутил: «Хорошо, что не родился женщиной, а то бы по рукам пошел…». Кое-кто такие его ссылки на «мягкотелость» принимал за чистую монету.
Постыдное письмо против А.И. Солженицына в 1970 году подписали многие знаменитые литераторы. Астафьев (к тому времени он уже был членом правления Союза писателей) это «клеймление позором зарвавшегося отщепенца» не поддержал. Хотя прекрасно знал, что только послушное раболепие могло обеспечить безбедное существование.
Астафьев отправил своим коллегам в Москву возмущенное послание: «…то, что я читал напечатанное в журнале, особенно «Матренин двор» – убедило меня в том, что Солженицын – дарование большое, редкостное, а его взашей вытолкали из членов Союза и намек дают, чтобы он вообще из «дома нашего» убирался.
А мы сидим и трем в носу, делаем вид, будто и не понимаем вовсе, что это нас припугнуть хотят, ворчим по зауголкам, митингуем в домашнем кругу. Стыд-то какой!..»
И тут Астафьев делает удивительное примечание по поводу этого послания. Нет его в архиве Союза писателей, сообщает он, сам проверял: может и правда, не получали, а может, и Всевышний беду тогда отвел.
Спустя почти четверть века Солженицын, возвращаясь на Родину, заедет в Овсянку и крепко обнимет Астафьева. Одного из немногих, кто не предал истину.
Сергей Залыгин (из письма Астафьеву 21.04.1984): «Не скоро еще будет понято, что значит Ваша жизнь и значение всего того, что сделано Вами в литературе. Тем более, что Вы и сами об этом значении не шибко думаете, ну просто консерватор какой-то, отсталый элемент. Несознательный!»
Виктор Астафьев (из письма Владимиру Яковлевичу Лакшину): «Я в святые не прошусь и знаю, что не достоин веры в Бога, а хотелось бы, но столько лжи и «святой» гадости написал, работая в газете, на соврадио, да и в первых «взрослых» опусах, что меня тоже будут жарить на раскаленной сковороде в аду. И поделом!»
