– Виктор Петрович, многие вас называют совестью нации, а вы как бы признанием в своих грехах сами себя развенчиваете. Естественнее было бы услышать, как президенты, другие сильные мира сего искали с вами встречи, домой к вам в Овсянку приезжали. Ведь, из нынешних писателей никто, кроме вас, таких визитов больше не удостаивался…
– Ну, ездили, встречались. И Горбачев меня приглашал. И с Ельциным разговаривали. Обедали. Другие хорошие люди наведывались…
Не так давно вот Драчевский (тогдашний полномочный представитель президента России по Сибирскому округу – О.Н.) в больницу приезжал – шороху здесь навели. Машины все вокруг поубирали. Людей своих повсюду понаставили. Всех больных позакрывали в палатах. А Драчевский интеллигентным таким, спокойным мужиком оказался… Познакомиться просто пришел. Поговорить.
– Многие из политиков, приезжавших к вам «беседовать», на самом деле, искали через вас, через упоминание вашего имени, поддержку в народе. А вы сами для себя находили что-то существенное в этих встречах?
– Всегда интересно посмотреть, как чувствует себя человек при большой власти. У меня к этой поре уже была накоплена какая-то внутренняя культура, чтобы и не фиглярничать, и не низкопоклонничать. Да и умный человек никогда не заставит тебя унижаться. НИКОГДА. Если он умен.
А насчет впечатлений могу сказать, что после таких «интеллектуалов» вождей, как безграмотный Хрущев и самовлюбленный Брежнев, Горбачев и Ельцин казались куда как развитыми людьми.
Правда, после одной из таких встреч кое-кто из односельчан на меня обиду затаил. Это когда Ельцин в Овсянку приезжал.
Принимали его хорошо. Блинами накормили. Побеседовали.
Когда шли с президентом к Енисею – народ вокруг ликовал, рукоплескал ему. Проводил я его, возвращаюсь к теплу, в избу, слышу: мужики ропщут и мне претензии как бы высказывать начинают.
Я был утомлен многолюдьем и с раздражением сказал этим храбрецам: «Что же вы, страдая холопским недугом, высказываете храбро все мне, а не только что отбывшему президенту? Из всех вас одна Кулачиха достойна уважения, она умеет бороться за себя!..»
Кулачиха эта оттерла охрану плечом, да как была в куртке из обрезанного дождевика, так и ухватила под руку президента. Милиция и охрана в ужасе! А я слышу, как Кулачиха все твердит и твердит свое: «Пензия! Пензия! Пензия!» Еле ее оторвали от Ельцина.
Ну трудящиеся, после того разговора со мной, жаловались потом, что, вместо того, чтобы «поговорить по-человечески», я их чуть ли не матом крыл. Ну и пусть! Что от них ждать? Годны что ли только орать в бане, в огороде иль за пьяным столом?..
О себе скажу так: жизнь свою прожил – никогда не заносился. Хотя чего только не предлагали мне, и чем только не окружали, и как только не обхаживали…Все равно остался самим собой. Считаю себя человеком самодостаточным.
На войне, чтобы выжить, ему приходилось много раз стрелять в тех, кто был по ту сторону фронта. Убивал или нет – можно было только догадываться. Но того солдата, в сером, враз обмякшего, – забыть не смог…
Он видел его. Потом. Вблизи. Убитого.
Всматривался в него, не понимая тогда, что начинает пристально всматриваться в себя. Это от его решения зависело – жить тому или нет… И он нажал на курок. Раньше убивал так в тайге рябчиков. На этот раз стрелял в фашиста, а убил, как понял спустя годы, человека…
Астафьев мучался этим всю жизнь. Прокручивал тот эпизод в тысячный раз, пытаясь понять то движение души, после которого палец нажимает на курок, а судьба не отводит смерть от жизни.
Его самого на войне не убили только чудом. Трижды ранили. И он, наверное, не находя для себя ответов на многие вопросы, стал часто повторять: «Видно, так Богу угодно, что я так долго живу».
Земными вершителями судеб неожиданно выступили депутаты. Как в упор выстрелили. Свои. В который раз.
А он все продолжал думать о том немце… Русская душа…
Ленинградец профессор Владимир Иванович Пинчук (из письма Астафьеву, 13.09.1989): «…Плевок в души еще живых блокадников, брюзжание по поводу бессмысленного мужества почти миллиона ленинградцев, похороненных на братских кладбищах. Как вы могли дойти до такой низости? …Превозмогите амбицию и устыдитесь».
Виктор Астафьев (из ответа на письмо читателя Ильи Григорьевича): «Сколько потеряли народа в войну-то? Знаете ведь и помните. Страшно называть истинную цифру, правда? Если назвать, то вместо парадного картуза надо надевать схиму, становиться в День Победы на колени посреди России и просить у своего народа прощение за бездарно «выигранную» войну, в которой врага завалили трупами, утопили в русской крови. Не случайно ведь в Подольске, в архиве один из главных пунктов «правил» гласит: «не выписывать компрометирующих сведений о командирах совармии».
Потылицына Галина, Черногорск (из письма Астафьеву): «Бог знает почему, но редко когда представляешь себе автора, читая прекрасную книгу. О Вас подумалось сразу: добрый и светлый человек и совсем-совсем свой, близкий. И поверилось Вам сразу до самой короткой строчки, до единого слова…»
Главная книга жизни Астафьева о «своей войне» – «Прокляты и убиты» – уже в журнальном варианте вызвала разные оценки читателей. Впечатление от прочтения было сильнейшее. До шокового состояния. Но только одни поражались ее жизнеутверждающей силе. Другие – растаптыванию всего человеческого в человеке.
Постоянный и вдумчивый читатель из Украины Владимир Миронов в письме писателю тревожился: «Горькое лекарство правды приготовили Вы для больного народа и умалишенной власти – выпьем ли мы его, привыкшие к сивушной слащавости лжи?!».
Была и еще одна причина неоднозначного восприятия новой прозы писателя.
Привычный, простой и возвышенный слог Астафьева, местами пронзила, как проволочник картошку, – злополучная матерщина. Греховный язык, как говорят о ней староверы, был использован для выполнения художественной задачи. Герои заговорили на «народном», как в жизни. Один к одному.
Реализм окопной правды стал осязаем настолько, что иногда вызывал не только страх, но и непреодолимое омерзение. Этого, наверное, и добивался Астафьев, много раз говоривший, что, чем больше мы будем врать про войну прошедшую, тем быстрее приблизим войну грядущую.
В «его войну» мальчишки играть не будут.
Однако некоторых из своих прежних читателей Астафьев лишился. О таких потерях его заранее предупреждал друг и писатель, фронтовик Евгений Иванович Носов: «Жизнь и без твоего сквернословия скверна до предела, и если мы с этой скверной вторгнемся еще и в литературу, в этот храм надежд и чаяний многих людей, то это будет необратимым и ничем не оправданным ударом по чему-то сокровенному, до сих пор оберегаемому. Разве матерщина – правда жизни?».
Читая переписку Астафьева, я понял, что спрашивать в интервью о его военной прозе бессмысленно. Для себя он уже все точки над «i» в этой теме поставил: «Я пишу книгу о войне, чтобы показать людям и прежде всего русским, что война – это чудовищное преступление против человека и человеческой морали, пишу для того, чтобы если не обуздать, то хоть немножко утишить в человеке агрессивное начало».
