– Оно не растворяется, – вдруг громко сказал Фрэнк.
Гид изумленно поднял на него глаза.
– Оно теряет свое имя. Становится бездомным эхом. Мы видим и слышим массу вещей, которые раньше были чем-то другим. Мы просто их не узнаем.
На Фрэнка уставились туристы. Пара человек даже щелкнула телефонами: видимо, их впечатлил его ситхский плащ.
– Возможно, – улыбнулся гид. – Я об этом и говорю, но не так поэтично. С вашего позволения…
Он повернулся и увел свою группу дальше.
Кроме обтесанных каменных голов мне запомнились какие-то загадочные знаки, вырезанные на некоторых колоннах. Слишком высоко для туристов, да и вид у резьбы очень аккуратный. Возможно, это было тавро строителей – но гида спрашивать не хотелось.
Мы выбрались из цистерны, погуляли еще немного по вечернему Стамбулу, и под конец Фрэнк проголодался. Мы сели за столик в том же месте, где я вчера ела свежевыпеченный хлеб с чем-то вроде хумуса – но после злоупотреблений на яхте на подобное грехопадение я готова уже не была, и Фрэнк поужинал в одиночестве. Я выпила только стаканчик местного чаю без сахара – и съела яблоко.
Яблоко оказалось сладким, и меня мучила совесть. Но думала я вовсе не о кознях древнего змея – а о гликемическом индексе и лишних углеводах.
В номере Фрэнк первым ушел в ванную и долго плескался в душе. Вышел он в пижаме из серых шортов и майки, вынул из сумки свой лэптоп и стал подключаться к сети. Я отправилась в ванную следом. У меня не было пижамы, но там висели приличные халаты. Как раз моего размера.
Когда я вышла, он лежал на кровати и дымил. Хорошо хоть догадался приоткрыть окно. Я села на кровать, отобрала у него косяк, погрозила ему пальцем и сказала:
– Ты обещал вести себя прилично. Помнишь?
Он кивнул и сделал серьезное лицо.
Дура, подумала я тут же, вот дура, а? Теперь он будет всего бояться, у них ведь в Америке концлагерь. Особенно для белых мужиков. Все сама себе испортила.
Неудивительно, что я на него разозлилась.
– Зачем ты стал спорить с гидом?
– Когда? – изумился он.
Похоже, он уже забыл.
– В базилике.
– А. Он говорил, что все пропадает. Ничего не пропадает. Мы живем среди отражений и эх (Фрэнк сказал «echoes»). Помнишь голову медузы?
– Помню.
– Это был другой храм неподалеку. Очень старый, уже разрушенный христианами. Когда строили цистерну, просто приволокли голову в катакомбу и перевернули, потому что боялись ее взгляда. Или уже не помнили, кто это, и думали, что новый бог поставит плюсик за плевок в прежнего. Ты приходишь посмотреть на византийский резервуар для воды, но видишь эхо чего-то гораздо более древнего, чем сама Византия. Понимаешь?
Он, наверно, всю жизнь общался с дурочками.
– Понимаю, – сказала я. – Чего тут непонятного?
– Гид говорил, что культура переваривает себя. Поедает свое прошлое без остатка. А по-моему, прошлое забрасывает в будущее свои семена. Они прорастают где угодно, и мы уже не знаем, чем они были раньше. Особенно часто такое бывает в поэзии и музыке.
– Прорастает в каком смысле? – спросила я. – Повторяется мелодия? Или рифма?
– Бывает, что всплывает какая-то таинственная и скрытая от людей история, но ее не узнают. Вот такая же голова медузы. Кто-то вдруг спотыкается об нее в психоделическом тумане. Это часто случалось в шестидесятые, когда сразу много разных энтузиастов стали копать нашу бессознательную память под кислотой…
Он говорил интересно и по делу, но я все еще чувствовала себя обиженной.
– Можно пример?
– Примеров много. Битлз, Пинк Флойд и так далее. Но во всем этом огромном архиве лично для меня важна только одна песня.
– Какая? – спросила я.
– Тут есть за что зацепить блютус?
В номере была аудиосистемка – и блютус у нее работал. Фрэнк некторое время возился с соединением, а потом сказал:
– Вот послушай. Это Кинг Кримсон. «Moonchild». Представь голых по пояс трубачей, дующих в длиннейшие бронзовые рожки. Такие зеленоватые дудки, блестящими кольцами обернутые вокруг их тел…
Он показал руками. И заиграла музыка.
Я не слышала этой песни раньше – и она поразила меня с первой секунды.
Call her moonchild,
Dancing in the shallows of a river
Lovely moonchild,
Dreaming in the shadow of the willow…
[6]Я заметила шипящую рифму – shallows и shadow – не в конце строчки, а в середине. Просто какой-то серебряный век, змеиное совершенство формы.
Потом я провалилась в приятные полумысли ни о чем – и перестала следить за текстом. До меня доходили только отдельные строчки: «drifting in the echoes of the hours…», «dropping circle stones on a sun dial…»
[7], а когда песня кончилась и началась трудноотличимая от звуков передвигаемой мебели психоделия, я выловила из памяти последние строчки, в реальном времени пролетевшие мимо:
Playing hide and seek
with the ghosts of dawn
Waiting for a smile from a sun child
[8]Это действительно было что-то невероятно красивое и очень старое – гораздо старше шестидесятых, когда эту песню написали. Что-то вообще античное, думала я. Никак не из нашего времени.
Наверно, это было тлетворное влияние Фрэнка – после его слов я просто не могла услышать эту песню иначе. Даже моя обида за испорченный вечер прошла.
– Да, – сказала я, – ты прав. Это из другого мира. Какая-то древняя сказка.
– Не сказка. На самом деле это эхо. Вот как раз то, про что я говорил – заблудившееся эхо, забывшее свой источник.
– Эхо чего?
Он снисходительно посмотрел на меня.
– Это история Каракаллы. Вся его жизнь, сжатая до нескольких строчек.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю. Я могу все про него рассказать. Ну, не все – но самое главное. Достаточно, чтобы ты поняла, о чем эта песня.
– Расскажи, – попросила я.
Мне правда было интересно.
– Сейчас, – ответил он. – Только мне нужно в ванну.
Судя по тому, что зажурчали сразу все краны, у него было что-то с желудком, и он не хотел смущать меня звуками.
