Марк Аврелий оставил после себя многотомные записки. У отца тоже была своя философия, но вся она поместилась бы на одной табличке. Он никогда не давал себе труда записать ее и изложил перед смертью устно:
– Чти богов, плати солдатам и плюй на все остальное…
Когда отец умер, мы с Гетой доставили его тело в Рим и механика императорского культа пришла в движение. Я увидел в действии обычай, о котором даже не знал.
По отцовскому подобию сделали восковую куклу, почти от него не отличимую (только борода у нее оказалась слишком уж черной – отец красил свою в другой оттенок). Кукла была бледна, но на щеки ей наносили нездоровый чахоточный румянец, становившийся с каждым днем все ярче.
Кукла официально болела.
Она лежала на высоком ложе из слоновой кости и золота под открытым небом. От людей ее скрывали расшитые занавески. Сенаторы, ненавидевшие отца при жизни, склонялись перед его подобием, и ветер раздувал их траурные робы. Благороднейшие женщины Рима, во всем белом, без единого украшения, скорбно молчали у ложа, о котором сплетничали всю жизнь. Врачи с серьезным видом осматривали куклу – и делали единственное, что хорошо умеют: говорили, что надежды уже никакой.
Потом куклу объявили мертвой и понесли по священной дороге на старый Форум. В последние дни отцовской жизни его носили по Каледонии точно так же.
Я глядел на процессию и думал: римский народ, вот достойный тебя император – кукла из воска. Глухая к твоим поношениям, равнодушная к твоим похвалам, неуязвимая для ядов и лезвий. Я стану такой куклой при жизни – для всех, кроме тех, кого люблю. Или ненавижу…
Я любил богиню Луны, а ненавидел брата – с той же силой, с какой он меня. Наше взаимное ожесточение казалось мне обжигающим лучом, пойманным между двумя зеркалами – оно металось между нами, не в силах погубить ни его, ни меня.
Куклу отца в конце концов принесли на Марсово поле и подняли на погребальный костер, устроенный в виде деревянного дома в три этажа. Я подумал, что костер подожгла наша с Гетой ненависть – так яростно и быстро он запылал. Когда из дыма и пламени вырвался изображавший отцовскую душу орел и полетел к тучам, никакой силы, способной защитить друг от друга нас с Гетой, на земле не осталось.
Я убил Гету первым. С точки зрения риторики эта фраза нелепа, можно сказать только «я убил Гету» – убитый не может стать убийцей. Но в нашем случае все было именно так – я убил Гету первым, и его рука, уже занесенная надо мной, превратилась в пепел.
Преторианцы приняли меня в своем лагере, и уже с ними я вернулся в город. Наш с Гетой дворец был прежде разделен пополам, и теперь вслед за братцем отправились все те, кто жил на его половине. А затем и те, кто стремился стать его клиентами в Риме. Так делают в тех странах, куда в конце своего похода пришел Александр. Мудрый обычай.
Мне приснился сон про отца – вернее, его восковую куклу, сожженную на Марсовом поле. Кукла произнесла его голосом:
– Чти богов. Плати солдатам…
Казалось, отец хочет добавить что-то еще, но его скрыл дым от множества костров, на которых варили пищу – во сне подобные несообразности случаются то и дело. Толкователь счел этот знак благоприятным в высшей степени.
Я не просто поднял жалованье солдатам, я стал одним из них. Но вот насчет богов…
Став императором, я начал смотреть на них иначе. Богов много, особенно на Востоке, и никого из них нельзя обидеть. Это уже не религия, а политика.
Мне было не вполне ясно, кого из них следует чтить для удачи в делах. В империи ведь постоянно появляются новые боги – и идут на Рим точно так же, как это делают мятежные генералы во главе своих легионов. Предсказатели то и дело повторяют, что Рим склонится перед новым божеством. Но каким? Когда?
Мои сирийские родственники становились жрецами Солнца в младенческом возрасте, и у них подобных вопросов не возникало. Солнце, только оно. Гелиос, сокрытый Sol Invictus, сирийский Элагабал, египетский Ра – я слышал про них с детства. Я поклонялся Митре не из праха, а почти как равный: так сенатор выражает почтение принцепсу. Небо над изображением Митры украшали Солнце и Луна. Тот угол, где сияло Солнце, был нашей семейной ложей.
Но кем было прекрасное существо из ложи напротив?
Луна на золотом медальоне – моя тайна, моя любовь… Я даже не знал, какого она пола.
Этого не знал никто из людей: в одном краю она была Селеной, в другом Лунусом. Когда я был мал, я искал похожие лица среди рабов и сверстников – и моей временной Луной мог оказаться кто угодно. Уже тогда я понимал, что люблю одно лишь просвечивающее сквозь них божество.
И это божество любило меня тоже. Иногда оно нисходило во временные формы, которые я находил вокруг, и дарило мне минуты радости. Фидий делал богов из мрамора; я высекал их из людей. В отличие от Калигулы и Нерона я не убивал их после соития. Такой необходимости не было: живые сосуды, куда входило божество, даже не знали, что происходит.
Я верил, что эти замещения будут моим уделом не всегда и однажды я встречу свою судьбу лицом к лицу. Я знал – это случится на Востоке. Откуда в моей голове взялась такая уверенность, я не помнил: может быть, она появилась после какого-то из рассказов отца, или я вынес ее из сна.
Во сне я встречался с Луной в самых разных местах. Часто вокруг лежали пески или руины; небо было бессолнечным и тусклым, серого или даже зеленоватого цвета (однажды я предположил, что мы под водой и вокруг остатки Атлантиды, описанной Геродотом). Но это был не подводный мир, а лишенное солнца пространство светлой ночи. Любой охотник знает – ночь темна только для людей.
Богиня носила маску Луны. На мне же была маска Солнца, которую я видел, глядя на свое отражение в зеркалах и лужах. Я видел эти маски так часто, что сумел даже точно нарисовать их.
Моя лунная подруга была прекрасна и доказывала свою божественную природу тем, что чаще всего ее пол невозможно было определить с первого взгляда – но при этом она не походила ни на последовательницу Сафо, ни на подкрашенного мальчика, предлагающего свои услуги в термах. Я говорю, что встречался с Луной, но мог бы сказать, что встречался с Лунусом – словом «она» я пользуюсь лишь по привычке ума.
Мужское или женское прозрачно и понятно, даже когда прикидывается своей противоположностью. А та красота, что я видел, была божественной и непостижимой. В ней чувствовалась насмешка над человеческой природой, расколотой надвое и спаривающейся, чтобы стать одним; то, что я встречал, уже было целым и не нуждалось во мне как в половинке. Нельзя выразить, как это манило и возбуждало.
Обычно мы играли в игры, смысла которых я не понимал до конца. Я становился подобием раба, прислуживающего капризному избалованному ребенку.
Мы раскладывали странные предметы по пустому двору или залу – мои перемещения между ними были строго регламентированы понятными во сне правилами, но иногда мне удавалось пройти совсем близко к божеству и даже коснуться его. И тогда все мое существо заполнялось невыразимым блаженством.
