«Это уже было, – шептались они, – Калигула танцевал перед трепещущими сенаторами под флейты и скабеллы, и как кончил Калигула?»
И никому в городе не нравилось, что я свез все святыни в одно место и вверил их новому богу: даже Аквилия была зла на то, что огонь Весты горел теперь в Элагабалуме. С этим пока мирились, хотя бабка была очень недовольна моими, как она говорила, «причудами».
Но жениться на весталке? Такого в Риме не делал еще никто. Меня за это возненавидят и солдаты, и простой люд. Значит, моя предписанная богом судьба – смерть.
Но разве у кого-то в мире бывает иная?
Я не боялся умереть, потому что Камень уже показал мне суть жизни: смерть есть лишь прекращение непосильного труда, навязанного богами небытию.
Кроме того, я презирал сенаторов и знал, что самая незамысловатая демагогия склонит их к чему угодно – не аргументами, а возможностью скрыть свою трусость за пристойно звучащим объяснением.
– Отцы сенаторы, жрецу пристало жениться на жрице, – сказал я им. – От такого брака Рим получит детей, подобных богам. Солнце берет в спутницы Луну, а его высший служитель выбирает своей подругой весталку Аквилию…
Они молчали, запахнувшись в свои старомодные тоги. Им нужно было больше аргументов, чтобы спрятаться в них как в кустах.
– Августой мы называем супругу принцепса, – продолжал я, – по имени божественного Августа. Это имя происходит от авгуров, гадателей по полету птиц. Какое имя может подойти Августе лучше, чем Аквилия – «орлиная»? Боги не посылают таких знамений зря – наш союз предначертан свыше!
То, что наш союз предначертан свыше, было чистой правдой, но знать все подробности сенату незачем.
– Вижу по вашим лицам, как вы счастливы и воодушевлены, отцы сенаторы. И, чтобы ободрить вас еще больше, я подарю вам то, что, по вашим словам, радует вас сильнее всего на свете – мой танец…
И я дважды хлопнул в ладоши своему флейтисту.
Не знаю, танцевал до меня кто-то в курии или нет. Калигула был скромнее – он для своей ночной пантомимы все же вызывал сенаторов к себе во дворец. Может быть, движения метавшегося по курии Цезаря походили на танец – такой пляшут иногда смертельно раненные на арене бойцы, и длится он недолго.
Сенаторов я, конечно, не боялся. Но после этого дня я удвоил охрану и три месяца ублажал народ угощениями и гонками колесниц.
Аквилия согласилась сразу. Она призналась, что полюбила меня еще в тот день, когда увидела на Палатине мой восточный портрет, посланный из Никомедии сенату.
– Даже если меня зароют в землю, – сказала она, – я не буду об этом жалеть.
– Тебя не зароют в землю, – ответил я. – Тебя вычеканят на монетах. А если меня убьют и тебя захотят судить за нарушение обета, ты скажешь, что подчинилась приказу сената. Ты ведь не могла нарушить закон.
– Разве это приказал сенат?
– А разве еще нет? У меня есть предчувствие, что он вот-вот это сделает.
Получить от сената такой приказ, конечно, не составляло труда. Жизнь в Риме хороша тем, что все чудачества императора сразу же получают надлежащую юридическую базу – этим мы и отличаемся от варварских восточных деспотий, даже не понимающих, что такое верховенство закона.
Аквилия была прекрасна и чиста. Назвав ее когда-то последней девственницей Рима, я не так уж далеко отошел от истины. В ее чистоте была такая сила, что рядом с ней я тоже ощутил себя чистым и новым – как будто стал на пять лет моложе. Она была старше, я куда опытней – и это нас уравнивало.
Камень сделал мне прекрасный подарок. Мне ведь было уже почти семнадцать, и Венера больше ничем не могла меня удивить – «ни спереди», как острил мой приятель Иерокл, «ни сзади». Я и не подозревал, что моя пресыщенная, утомленная и многоопытная душа способна так сильно полюбить. Мне даже неловко было за те смешные чудачества, которые я называл любовью прежде.
Аквилия, как все весталки, коротко обрезала волосы – и по моей просьбе продолжала носить жемчужную ленту на голове после того, как стала моей женой. Вскоре после того, как ее профиль выбили на монетах, такая прическа вошла в моду. Какой сестре не хочется походить на сестерций? Таких в Риме нет.
Аквилия была единственной, кому я рассказал про свои разговоры с Камнем – и даже про то чудесное и неописуемое, что было мне открыто.
– Ты стала моей не по прихоти, – сказал я ей. – Ты стала моей по выбору Камня.
Я думал, эти слова ободрят ее – но она разозлилась. А потом заплакала.
– Я предпочла бы стать твоей по твоему собственному выбору. Как угодно безрассудному. А теперь я не знаю, любишь ты меня или нет…
– Если бы я не любил тебя, – ответил я, – Камень не связал бы наши судьбы… Камень и я – одно и то же.
На самом деле в глубине души я подозревал, что просто станцевал всю эту историю перед Камнем от начала до конца, и сам исполнил в ней все роли. Камень не противился – только щурил насмешливо свой черный глаз.
Аквилия полюбила меня, увидев присланный из Никомедии портрет. Я понял, что влюбился в нее в тот день, когда она обиделась на мою шутку про девственность – и невыразимо чувственно провела ладонью по груди.
Но вот какая мысль смущала меня: если бы маску выбрала другая известная мне красавица, домыслил бы я точно так же, что тайно любил ее прежде и встреча наша была предопределена? Ответа я не знал, и Камень тоже помалкивал. Видимо, такой вопрос кажется богу глупым.
Я решился на то, чтобы немного изменить маски – эту идею мне подал ночной танец в храме.
Когда Камень везли в Рим, от него откололся крохотный кусочек, размером с две фаланги пальца. Виновных казнили, но было непонятно, что делать с осколком. Возникал вопрос, как его почитать: наравне с Камнем или иначе?
Представив, какая орава демагогов и философов начнет кормиться на новой религиозной проблеме, я скрыл случившееся. Теперь же я спросил у самого Камня, как поступить с его осколком. Маски, ответил Камень. Обе? Обе.
Я вызвал хорошего ювелира, взял с него слово хранить тайну – и он разделил осколок на две части, оправив каждый в такой же сплав серебра с золотом, из какого были изготовлены маски. Затем он прикрепил камни ко лбу каждой из них. Сделано все было соразмерно и изящно, но вместе с тем прочно и надежно, как на военном шлеме. Казалось, маски были такими с самого начала.
И все же я не понимал, отчего мой родитель предпочитал заниматься любовью в маске. Ответ предложила остроумная Аквилия:
– Сам Каракалла с щетиной на щеках был довольно уродлив. Ну, некоторые считали что он грубо и по-солдатски красив, но не всем такая краса по нраву. Наверно, он не хотел пугать любовников своим безобразием.
– Да? – спросил я. – А зачем он надевал на них маску Луны?
– Он жил среди солдат, – ответила Аквилия. – С ними большей частью и спал. А где ты видел красивого солдата? Их в первый же год службы так зажаривает солнце, что на их лица страшно смотреть… Венерины маски – походная амуниция великого завоевателя.
